Письма к отцу

Она поверить не могла, что единственный человек, чутью которого она доверяет, произносил ее имя, ее фамилию и слово «литература» в одном предложении. «Будет хорошо и для нее, и для нашей литературы».

После защиты диплома ей не хотелось никакой свободы, она тяжело расставалась с людьми и институциями. Она заходила на сайт института, обновляла фамилии абитуриентов, радовалась за каждого, кому предстоит прожить те пять лет, что остались у нее позади. Она думала, что с радостью поступила бы снова, а потом еще раз, а потом – до самого конца ее существования в мире.

Она решила поступать в аспирантуру несмотря на то, что ей никогда не нравились филологи, лингвисты и текстологи. Ей казалось, что нет ничего скучнее такой профессии – копаться в предложениях, вытаскивать их пинцетом из толстенных книг, щуриться, вглядываясь в каждое слово, рассматривать его на свету. А потом выдумывать определения для этих слов, множить сущности, упорядочивать то, что упорядочения не требует, то, что и без тебя – исследователя – уже гармонизировало хаос.

Она решила поступать в аспирантуру, потому что боялась этого хаоса, боялась выпасть из системы, самой стать тем словом, что достали при помощи пинцета, достали и выбросили за ненадобностью.

Для того чтобы поступить в аспирантуру, нужно было написать реферат будущей диссертации. По этому реферату потенциальный научный руководитель мог выбрать ее в подопечные. Если она понравится научному руководителю – она снова обретет поддержку, снова станет дочерью человека, который будет ее контролировать, с которым она будет двигаться к общей цели.

Она пыталась придумать тему диссертации – гуглила фамилии современных писателей, пыталась понять, о ком из них ей хотелось бы говорить. Открывала текст, прочитывала вслух – пробовала на язык, залпом дочитывала до конца, закрывала страницу, облокачивалась на спинку стула, пыталась определить, что чувствует, найти слова, которыми можно описать то, что она только что прочла.

Слова не находились, она злилась, приходила в отчаяние оттого, что обязана превратиться в машину, производящую научный текст, что должна отречься от чувственного восприятия.

Она чувствовала усталость. Открывала книгу литературоведа, которая успокаивала ее в моменты сильной тревоги, перечитывала статьи, оказавшиеся когда-то спасительными. Понимала, что не хочет писать о современной литературе, что единственное, что ее сейчас увлекает, – это литература русской эмиграции. Люди, оказавшиеся лишними в целом мире; вынужденные хранить буквы, слова, предложения там, где их язык никто не понимает; изнуряющие себя тяжелой работой, чтобы добыть деньги на еду; пишущие украдкой; собирающиеся маленькими группками для разговоров о литературе – без поддержки, без опоры, без читателя.

За несколько ночей она пишет вступительный реферат. Она выбирает героя, внешне похожего на отца. Она читает о нем, она читает его – ничего особенного в его прозе нет, кроме того, что он не гонится за интригой и вниманием потенциального читателя. Он описывает свою жизнь такой, какая она есть, словно никакого читателя у него не будет никогда. «Это как минимум честно», – думает она. Прочитывает рецензии критиков – «честная проза», «честный писатель». Все детство она врала окружающим, с пяти лет придумывала странные истории об отце и матери, те, что никогда с ними не случались, те, что никогда с ними не случились бы. Честная проза – это то, что ей необходимо сейчас. Ей хотелось бы научиться быть правдивой.

Глава вторая О свободе

Помню мартовский день, помню, как ты входишь в гостиную в белой рубашке, идеально выглаженной. У тебя день рождения в мае, сегодня не твой день рождения. Сегодня – выборы. Я не знаю, что такое выборы, но, кажется, что-то очень приятное. Ты ходишь по комнатам широкими шагами, говоришь громко, бросаешься фамилиями, которые я пытаюсь представить, но не могу – слишком они не похожи на настоящие слова: Ельцин, Зюганов, Путин, Горбачев, Явлинский, Жириновский. Только одна фамилия – Зюганов – отзывается теплотой, потому что, когда ты ее произносишь, уголки твоих губ поднимаются. Я знаю – Зюганов хороший, остальные сделали тебе что-то неприятное.

Мама завязывает на моей голове белый бант, дает мне блузку, которую я надевала на первое сентября, просит, чтобы я сняла домашнюю футболку и натянула эту – праздничную – блузку. Она помогает снять футболку так, чтобы прическа осталась невредимой – растягивает большим и указательным пальцами горловину. Я – раскрасневшаяся – надеваю белую блузку. Слышу, что Зюганов – красный, Зюганов – коммунист, что вся семья отдаст голоса за красного, за коммуниста. «Зюганов», – шепчу я в восхищении.