Письма к отцу

Глава третья Раннее развитие

Первое слово, которое я произнесла, было «часы». Папа с мамой гордились тем, что у них такая странная и не похожая на других дочь – первое слово не «мама» и не «папа», первое слово – «часы». Остальные слова они уже не запоминали, не вносили в тетрадь, не упорядочивали в только им понятной системе.

Часы.

Часы, потому что они серьезно отнеслись к первому ребенку моей мамы и – какому? пятому? шестому? – ребенку отца. Читали новые, модные книги о том, как следует ребенка будить, кормить, одевать, развивать. Бросались ко мне, увидев, как длинная стрелка достигает цели, как подыгрывает короткой – еда, прогулка, дыхательное упражнение, перевернуть на животик, снова на спинку, снова на животик, укачать, вторая еда, вторая прогулка, снова – полуторачасовой – сон. Рядом ходила бабушка, охала, смеялась: «Мы в свое время оставляли детей в яслях и шли на завод, а вы как сумасшедшие с ребенком носитесь. Ребенок и сам вырасти может, без часов!»

Часы.

Первая книга, которую папа мне подарил, была о том, как определять время по часам. Мне было три – я умела читать, но не умела определять время. Раннее развитие! Отец был им одержим. Он хотел гениального ребенка. Я была шестой, но первой – впервые папа любил по-настоящему, впервые подходил к ребенку осознанно, так, что он становился его проектом. Отец хотел, чтобы дочь опередила время, понимала по часам, чтобы их – эти часы – обмануть.

Я научилась читать в три года. В три года знала содержание каждой приклеенной бумажки на доске с честной надписью «Объявления», висевшей при входе в нашу детсадовскую группу. Папа забирал меня вечером под восхищенные и умиленные взгляды воспитательниц («Вот что значит раннее развитие!»), скромно говорил, что его заслуги в этом нет, главное – продуманная методика, а потом все пойдет как по маслу. Я не понимала, в чем состоит моя исключительность, знала только, что меня забирают последней, потому что родители много работают, а бабушка живет на другом конце города. Иногда я просиживала часы вдвоем с воспитательницей – она что-то писала в огромной разлинованной тетради, а я играла в нее – в воспитательницу, расставив игрушки так, как стояли дети в нашей группе, совсем недавно, пока их не увели мамы и папы, бабушки и дедушки, братья и сестры.

Я пошла в школу в пять лет. Я была младше всех в классе, но читала быстрее всех (у нас зачем-то измеряли скорость чтения по секундомеру), писала стихи (никто в моем городе так не делал, поэтому мне казалось, что я единственная оставшаяся в живых поэтесса, все остальные умерли и превратились в портреты, что висели в нашем школьном кабинете) и сочиняла сказки (мне хотелось верить, что в мире есть какие-то чудесные люди, которые его создали и не дадут ему пропасть; меня раздражали мои одноклассники, мне хотелось поскорее оказаться с чудесными людьми, я их придумывала, чтобы они меня защищали). Первая учительница часто хвалила меня при всем классе, говорила, что у меня интеллигентная семья, что в семье – что поделать – есть большая библиотека. Ни у кого из моих одноклассников не было библиотеки, они не любили читать, я чувствовала себя лишней и странной. Учительница просила меня декламировать длинные стихотворения при всем классе, потому что знала, что я легко запоминаю длинные стихотворения («С самого детства! Раннее развитие!»). Однажды она решила подарить всем детям книги. Мы должны были выбрать, какую хотим, – из каталога. Я не могла выбрать, потому что папа сказал, что почти все эти книги у нас уже есть. Всем детям заказали «Витя Малеев в школе и дома» (классика ведь), а мне одной «Баранкин, будь человеком!». Книги о том, как два мальчика превратились сначала в воробьев, а потом в бабочек и муравьев, в нашей домашней библиотеке почему-то не оказалось.

Я не ходила в четвертый класс, потому что отец записал меня в школу, где была программа «один-три». Эта программа значила, что за три года мы пройдем четыре класса, а я окончу школу раньше, чем мои сверстники, совсем скоро, еще раньше, быстрее минутной и часовой стрелки, обгоняя время.

Я окончила школу в пятнадцать, уже после твоей смерти, папа. Ты не был на моем выпускном, ты не видел меня в списках поступивших в институт, ты не знал, какую оценку я получила на госэкзаменах и как прошла защита моего диплома. Но я сделала все намного раньше моих сверстников. «Как тяжело быть прозаиком в столь юном возрасте», – говорил мой мастер на защите, а я всю жизнь прибавляла себе несколько лет. Когда одноклассники или однокурсники случайно узнавали мой настоящий возраст, они удивлялись, некоторые даже говорили, что я нарочно придумала настоящий, чтобы казаться тоньше и умнее, чем я есть.