Письма М. И. Цветаевой

В Ташкенте я научился двум вещам — и навсегда: трезвости и честности. Когда мне было очень тяжело здесь, я начал пить. Перехватил через край, почувствовал презрение и отвращение к тому, что я мог дойти до преувеличения — и раз-навсегда отучился пить (писатели все пьют, но я теперь неуязвим.) Но, как видите, чтобы понять ту простую истину, что пьяный — противен и мерзок (применимо ко мне) — мне пришлось не поверить этой истине нá слово, как аксиоме, а доказать ее — как теорему. Зато теперь я иммунизирован.

Так же и в отношении честности. Чтобы понять, что «не бери чужого» — не пустая глупость, не формула без смысла — мне пришлось эту теорему доказать от противного — т. е. убедиться в невозможности отрицания этой истины. Конечно, делал я всё это отнюдь не «специально» — но в ходе вещей выяснилась вся внутренняя подноготная.

Так я постиг нравственность. Лучше сейчас, чем позже. Зато я теперь и трезв, и честен. Кто знает, если бы всё это не произошло, то во мне еще бы пребывала «потенциальная безнравственность», тогда как теперь я просто знаю на опыте, что когда слишком много выпьешь, становишься похожим на скота, а когда украдешь, совершишь бесчестный поступок, то будешь дико мучиться ожиданием раскрытия твоего проступка, да плюс наказание и возможность испорченной жизни — не говоря уж о том, что ты сказал бы, если у тебя что-либо украли: было бы тебе приятно, и щадил ли бы ты провинившегося? Всё это я понял теперь.

Итак, есть возможность не испортить себе будущего (а как это необычайно важно!); есть возможность не возвратиться вновь в этот кошмарный уголовный мир, в котором я пробыл 28 часов; есть возможность всё загладить и ничего не испортить; есть возможность спокойно учиться, работать, идти вперед. Эта возможность — уплата.

Всё дело в уплате. «Чем скорее, тем лучше, может, и дело прекратим». Пока никто ничего не знает. Заплачу ей — и всё будет похоронено. Это страшно важно и действительно так. А не уплачу — жизнь будет ужасно искалечена, а ведь живешь-то всего один раз.

Сделайте всё возможное. Я уверен, что Вы меня понимаете, понимаете, что мне действительно надо уплатить и жить дальше. Я не умаляю своей вины, но считаю, что надо жить. А не уплачу — жить не буду.

Адрес: Ташкент Главпочтамт до востребования Эфрон Г. С.

Учтите сроки. Платить ей надо по 500 р.

Обнимаю. Ваш Мур

P. S. Из Ашхабада МГУ уезжает в Свердловск; значит — и Кот. Виделся с Митькой — 2 часа на станции; он был в Ташкенте проездом.

7/VIII-42

Дорогая Лиля!

Получил Ваше письмо, переданное Л<юдмилой> И<льиничной>, 200 р. (спасибо! они мне здорово пригодятся) и телеграмму.

Я прекрасно понимаю, что сейчас мне ехать в Москву — нецелесообразно. Я не такой глупый, чтобы настаивать на своем, видя, что положение вещей опровергает мое упорство. Правда, Л. И. — очень милая?

Живу очень странно, подвергаясь ветрам, ударам, влияниям и всяческой видоизменяющей работе как изнутри, так и снаружи. Страшно жарко. Живу в душной каморке без окна; входя в нее — обливаешься потом. Да еще иногда кто-нибудь одолжит плитку для «готовки» — так становится совсем, как в кузнице Вулкана. Это — внешние, наружные влияния. Часто чувствую себя плохо, особенно утром. Трудно подняться с жестчайшей кровати, и ноги как тряпки. Трудно устраиваться со стиркой; мне, щеголю, очень тяжело ходить в грязных брюках.

Живу в доме писателей; шапочно знаком со всеми; хотя ко мне относятся хорошо (одинок, умерла мать и т. д.), но всех смущает моя независимость, вежливость. Понимаете, все знают, как мне тяжело и трудно, видят как я хожу в развалившихся ботинках, но при этом вид у меня такой, как будто я только что оделся во всё новое.

Ожидают смущения, когда я выношу тяжелейшее ведро, в пижаме и калошах, но удивляются невозмутимости и все-таки смотрят как на дикобраза (я смеюсь: на «перекультуренного дикобраза»).

Исключительно тяжело одному — а ведь я совсем один. Все-таки я слишком рано был брошен в море одиночества. Ведь в Ташкенте я ни с кем не сблизился. Очень много людей неплохо ко мне относятся, знакомых тоже много, 3–4 человека конкретно мне помогли и еще помогут, но близких, родных по духу — никого. Так хочется кого-нибудь полюбить, что-то делать ради кого-нибудь, кого-то уважать, даже чем-нибудь просто заинтересоваться — а некем. Все какие-то чрезвычайно понятные, чрезвычайно пресные люди. Могу похвастаться, что литературную среду, всю сверху донизу я теперь очень хорошо знаю.

Хозяйке я еще не начал выплачивать. Впрочем, пока что настроена она довольно мирно. Я буду платить ей по 300–500 р., не меньше (мы так условились). Но пока не мог. Часто бываю в милиции; пока — никаких изменений. Самое главное — начать платить; и тогда хозяйка уж не слишком будет смотреть на сроки — раз уже начал. Оттого, как только сможете прислать рублей 500 — пришлите, именно, чтобы начать; это очень важно и в глазах следствия и милиции — смочь сказать: «Я уже начал ей выплачивать». А то ведь пока что я этого сказать не могу.