Письма-минутки

Территория лагеря была обширной, с множеством длинных, наполовину ушедших в землю бараков. Собралось нас там тысяч двадцать, в основном, конечно, немцев, но и венгров хватало. Были и румыны, чехи, поляки, французы — из числа эльзасцев, воевавших на стороне Гитлера. <…> Располагался наш лагерь под Тамбовом, в лесу, так что и работали мы главным образом на лесоповале. Постепенно, по мере того как происходило перераспределение по национальному признаку, стала складываться и специфически лагерная жизнь. Затем мы начали получать книги, открыли библиотеку, создали театр, иногда показывали кино. Даже эти скудные проблески жизни худо ль, бедно ль поддерживали в нас дух. Для некоторых из нас важную роль сыграла так называемая Антифашистская школа. К нам в лагерь приезжали живущие в СССР венгерские эмигранты, жили с нами бок о бок, отбирая кандидатов для обучения в школе. Мне известны две такие крупные школы, одна находилась под Москвой [5]. Пока шла война, окончившие школу курсанты продолжали свою агитационную деятельность в других лагерях, а с окончанием военных действий были отправлены на родину, в Венгрию. Таким образом вернулся домой и я.

Из интервью 1970 года

Извещение из венгерского консульского отдела г. Анкары

Анкара, 1946, и сентября

Тема: состояние здоровья военнопленного Иштваня Эркеня

Господину Хуго Эркеню

аптекарю

Будапешт

V, ул. Андора Юхаса, 12

Венгерский военнопленный Иштван Эркень, находящийся в Советской России (лагерь № 188), в своей открытке от 1 июля 1944 года просит сообщить, что он жив-здоров.

Письма из плена

Дорогие мои родители и Марианн!

Небольшая группа наших возвращается домой, в том числе мой друг Бузаш, который расскажет вам обо мне подробнее. Я был бесконечно счастлив узнать, что вы все трое живы-здоровы. Напишите, пожалуйста, как вы, где вы. Бузаш объяснит, каким образом переправить ответ.

Думается, наша встреча не за горами, а писать о себе по прошествии столь долгих лет трудно. Много случилось всякого — всего не пересказать, да и письмо не вместит. Но у меня все в порядке, со здоровьем вполне терпимо, смотрю на вещи с непробиваемым юмором — это был единственный способ выжить в эти тяжкие времена. Больше всего изводила тревога о вас, вести с родины приходили до того ужасные, что даже теперь, читая газеты, диву даешься, как вам удалось уцелеть. <…> Беспокоиться обо мне нет никаких причин, живу в условиях, вполне благоприятных, и по возможности пишу. Очерков социографического характера набралось на отдельную книгу, глядишь, и роман написать удастся, хотя завершить его я предпочел бы дома. Что творится у нас в стране, понятия не имею, неотвязно думаю, как отразятся на вас материально эти трудные времена, однако не вижу ни малейшей возможности помочь вам, пока нахожусь здесь. <…> И вновь, и вновь тревожит мысль: здоровы ли вы? Меня беспокоило это еще в тот момент, когда мы разлучались, а ведь главные передряги были тогда впереди. К счастью, человек способен вынести гораздо больше, чем мог бы предположить.

Вижу, каким тревожным и грустным получилось письмо, а ведь я задумывал написать его не таким, да и вообще оно не соответствует моему настроению. На том кончаю письмо в надежде, что Рождество мы встретим вместе, и с любовью целую вас всех.

Ваш любящий сын

Пишта.

12. Х.1945

30. Х. 1945

Это мое последнее письмо. Отсылаю с оказией лишь для того, чтоб этот музейной ценности документ не пропал понапрасну.

На станции уже формируют эшелон, и я с большей охотой поучаствовал бы в сборах, а не отсиживался здесь, в тепле и уюте, при электрическом свете и за новой пишущей машинкой. Однако же нечего сокрушаться попусту, ведь я давно усвоил: иной раз все складывается гораздо лучше, чем тебе хотелось бы поначалу. Вот и все, что касается философии.

К сожалению, не упомнить в деталях, что я понаписал вам за прошедшие три недели, но, надеюсь, в результате какая-то картина все же вырисуется из моих посланий. В первую очередь это касается моих просьб относительно рукописей. За это время кое-что изменилось: появилась пишущая машинка, и я взялся за перепечатку. Хотелось отправить вам хотя бы три рассказа, наиболее близких моему сердцу. Два перепечатать успел, а вот третий вынужден был прервать на 13-й странице. Придется вам продиктовать кому-нибудь остальное по рукописи. <…> Ну, да что это я все о делах!..

Чувствую, надо бы сказать хоть что-то и о себе, вот только боюсь показаться нескромным. Надеюсь, приятели мои должным образом отзовутся о моем уме и приятной наружности и не преминут подчеркнуть, насколько я прост и скромен при всех своих достоинствах. Ведь вздумай кто понаблюдать за мной при утренней побудке — нипочем не догадается, какая пропасть талантов во мне заложена. И вообще, я очень сдержанный, чуть ли не робкий, хотя поведения образцового. Вся прочая информация, какой располагают Бузаш и Ланг, — сплошь порождение их зависти. Это что касается моих друзей.