Письма Непокорного. Том 1 (СИ)

Меня приняли в Колониальную Школу, и я возобновил свой курс: находясь посреди банды скандальных, но скорее симпатичных подростков, я надеюсь достичь того, чтобы заставить со мной соглашаться. Во всех областях я испытываю любопытное несоответствие: абсолютно необходимо, чтобы я был "в ударе", если хочу удержаться на плаву. Курсов много, и я занят все дни, за исключением четверга во второй половине дня и субботы во второй половине дня: я надеюсь найти время рисовать днём, но для этого нужно найти комнаты побольше и хотя бы с отоплением. Это неудобно и "это дорого" (наиболее часто используемое слово в Париже). В данное время я наибольшую часть времени стараюсь находиться "снаружи", возвращаясь в свою комнату как можно позже и лишь тогда, когда невозможно иначе. С конца января я получаю 18000 франков в месяц -- это больше, чем я ожидал...

Таковы, подруга, мои первые сырые впечатления. С момента моего возвращения я даже не имел времени поразмыслить, и это письмо -- первая попытка анализа. Я уверен, что всё "устроится". Напишу вам, как только дела пойдут лучше.

Должен вам сказать, подруга, как я был тронут встречей с Максом и с вами; вы были столь великодушны в отношении меня. Чем дальше я иду, тем больше убеждаюсь, что дружба -- единственная достойная вещь, и несомненно, единственное, что может быть тотальным, окончательным.

Обнимаю по-братски.

Б.

С Новым Годом вас обоих.

U

1950

Париж, 9 февраля [1950]

Клари

Подруга, вот уже долгое время я подумываю написать вам, но не знаю, когда соберусь, просто ожидаю большей ясности, прежде чем поговорить с вами. Ваше последнее письмо заставляет меня предположить, что вы не получили моё второе письмо из Парижа, вероятно, потерянное почтой, и тем лучше, ибо то, о чём я там писал, соответствовало, скорее, реакции мятежа, чем здравым размышлениям... (По поводу вашего письма -- между нами раз и навсегда подразумевается, что мы пишем тогда, когда нам есть что сказать. Зачем же вы извиняетесь за своё молчание?)

Вы спрашиваете, подруга, приспособился ли я снова к Парижу...? Я всё ещё не адаптировался -- и спрашиваю себя, смогу ли я когда-нибудь адаптироваться к чему бы то ни было. Это возвращение в Париж не пройдёт без пользы, оно дало мне знать, что назад дороги нет, и я встретился здесь, как и в 1939, с той же тревогой, "которая только и остаётся" ("Цитадель*"), той же тревогой, под воздействием которой я стремглав бросился на войну или в наркотики... Я изменился по прошествии лет, проведённых в Пондичерри, так как я прекратил задавать бесполезные вопросы, типа "пребывает ли мир в абсурде", или нужно ли иметь "мужество убить себя", или "хорошим или плохим является человечество, лживым или искренним". Я прекратил обвинять мир и людей и бунтовать против буржуазии или против моего отца, против общества, против смерти или несправедливости. Я больше не сражаюсь против слов или философий -- всё это пройдено, -- я просто живу, именно против своей тревоги я сражаюсь, именно самого себя я обвиняю, и самого себя попытаюсь спасти. Я больше не спорю "о жизни", я пытаюсь жить. -- Я долго пытался оправдывать или объяснять свои действия определёнными интеллектуальными концепциями и я окрестил красивыми именами, наподобие "мятеж, социальный отказ, искренность, разоблачение, достоверность", то, что было, в сущности, лишь способом инстинктивно или интуитивно ПОЧУВСТВОВАТЬ вещи. Ни мятеж, ни мужество, ни вызов не были причиной тому, почему я развязал войну или покинул Париж или Колониальную Школу. Причиной было то, что я не мог действовать иначе, я действовал не по теории, а по темпераменту, по инстинкту.

Таким образом, я прекратил ставить перед собой неразрешимые интеллектуальные проблемы или искать "причины" или "оправдания". В этом письме я не хочу судить о вещах или о себе самом, я хочу рассказать вам о том, что я чувствую.

По прошествии четырёх лет я испытал то же самое ощущение, которое я вам здесь опишу: четыре года назад почти день в день мы находились в Каире. Снаружи происходило что-то вроде бунта, и мы провели вторую половину дня играя в бридж в наших комнатах Отеля "Париж". Вы были там с Жилле и Р. Внезапно, сидя за бриджем, я почувствовал, что больше не могу, у меня было ощущение пробуждения от кошмара, абсурда. Я не мог здесь оставаться больше не минуты и сбежал в свою комнату. Понимаете, у меня было впечатление, что всё это было фальшью, дурной комедией, я был захвачен своего рода тревогой, как будто "это" больше не могло продолжаться, такое у меня было ощущение абсурда. Я больше не понимал, как я мог играть там в бридж, болтать -- как будто это было чем-то другим, чего я больше не понимал, как будто вдруг меня извлекли из самого себя, из того, который играл в бридж. Тогда, возвращаясь в свою комнату, я имел что-то вроде тревожной интуиции, что если бы меня не выдернули из моей роли игрока в бридж, если бы я остался на поверхности самого себя, то не оставалось бы ничего более, как покончить жизнь самоубийством.