Письма Никодима. Евангелие глазами фарисея

Я заколебался. Во мне боролись противоречивые мысли и чувства. Мне пришло в голову, что, может быть, Он почувствовал растущую неприязнь к Себе среди фарисеев? Может, Он ждет от меня помощи? Вместе с тем я понимал, что было бы весьма легкомысленным обещать Ему подобную помощь. Откуда мне знать, что Он впредь сделает или скажет? Я не люблю безрассудства. Я осторожно поднял на Него глаза. Его взгляд покоряет людей. Ты понимаешь, Юстус, что это за открытие, что Этот Человек меня любит? В юности нам казалось, что весь мир устремлен к звездам, но насколько большую радость испытывает человек, когда ему посчастливится встретить любовь уже на склоне лет… Молодость ищет любви, но она не знает, что это такое. Человек, который перешагнул таинственный рубеж сорока лет, знает, чего стоит такой дар. И поэтому сильнее, чем когда бы то ни было, он жаждет любви другого человека… Если бы ты только знал, Юстус, какой у Него взгляд! Толпу можно купить чудесами, но покорить ее можно только так. Видно, в этом и заключается тайна преданности этих амхаарцев. Они сумели почувствовать это, несмотря на всю свою толстокожесть. Разве можно сказать Тому, Кто подарил тебе такую любовь, что ты не хочешь Ему чего–то обещать? Я — человек мягкий, и мне случается сожалеть о многих своих обещаниях. Возможно, я пожалею об этом и на сей раз. Неизвестно, чего еще может потребовать Этот Человек. Он так многого хочет. Он сказал: «Отдай Мне все свои заботы и горести». Все? Значит, это и о Руфи… Не может быть, чтобы Он, читающий людские мысли, не знал об этой болезни! Он хочет забрать у меня все… Но что Он мне даст взамен? Такое же абстрактное «все»? Он назвал это «крестом»… Какое чудовищное сравнение! Я был в том возрасте, когда мальчик уже перестает быть ребенком и переходит в руки учителя, когда солдаты Копония окружили Сепфорис кольцом крестов… Это было их последнее величайшее безумство! До чего чудовищная вещь — крест… Правильно сказано в Писании: «Проклят тот, кого повесили на кресте». Знаешь, Юстус, я буквально не знал, что мне следует Ему ответить. Он неотрывно смотрел на меня, и мне показалось, что Его посветлевшее лицо опять затуманивается. Но этот сумрак не отменял Его любви. Может, даже еще сильнее ее подчеркивал, если это вообще возможно, ибо нет любви сильнее той, что существует вопреки всем печалям. Не в силах больше сопротивляться — я сказал:

— Если Ты хочешь, Равви… если только Ты хочешь, пусть будет так…

И в ту же минуту охватил меня страх, страх ужасный, пронзительный, удушливый. Я писал тебе — это западня… и я почувствовал, что я ступил в нее. Он одаривает всех, кого хочет покорить. Что же Он дает тому, кто обещал Ему верность? Руфь, о Руфь!.. Я взглянул на Него, и страх мой еще усилился. Мне показалось, что в Его глазах, устремленных на меня, глазах, любящих, как сама любовь, я читаю приговор… О Адонаи! Я понял, что я не могу Его просить, как Иаир. Я не могу даже украсть Его силу, как та женщина с кровотечением. Я отдал Руфь за этот взгляд. Адонаи! Адонаи! Адонаи! Иаир спас дочь… Женщина из Наина вернула себе сына… А я? западня, которую я предчувствовал, захлопнулась… Бесповоротно… Адонаи, помилуй меня…

Сейчас ночь, когда я это пишу. Ветер шуршит листьями пальм и смахивает с поверхности моря отражение звезд. Может, с Руфью все обстоит не так, как мне кажется, может, все останется по–прежнему?… По–прежнему? Может ли это дольше продолжаться? Когда я представляю себе самое страшное, то говорю себе: «Все, что угодно, только не это! Пусть лучше эта болезнь длится десятки лет!» Но я знаю, что когда я вернусь и увижу, как она страдает, я снова буду с отчаянием повторять: «Это должно как–то кончиться! Это должно кончиться!»

Итак, между мной и Учителем возник как бы некий договор. Неизвестно, правда, к чему это может привести. Я оставил Его на горе. Возможно, Он так и будет там ждать возвращения своих учеников. А я возвращаюсь в Иудею. Попробую защитить Его от упреков, которых, наверняка, уже немало набралось в Синедрионе в Его адрес. Нет, я не стал Его учеником. Я не имею ничего общего с этой шайкой амхаарцев. Наш договор касается только нас двоих: Его и меня. Договор или дружба? Сам не знаю… Собственно говоря, это смешно: я отдал Ему свои заботы, которые тем не менее остались со мной, и взял на себя некое обещание, по отношению к которому я ощущаю темный страх… Что за отвратительная вещь — крест… Хорошо еще, что удалось вырвать у Пилата обещание насчет этой казни… Вот уж поистине странная мысль так говорить об этом…

ПИСЬМО 9

Дорогой Юстус!