Письма о письме

Не пойми меня неверно. Когда я говорю, что письмо по сути – крутая торговля, я не имею в виду, что это скверная жизнь, если она сходит кому-то с рук. Это чудо из чудес – жить печаткой. И твоя помощь – просто дьявольски духоподъемная подпитка. Ты никогда не узнаешь, насколько. Однако для того, чтоб писать, требуется дисциплина, как и для чего угодно. Часы пролетают очень быстро, и даже когда не пишу, я кристаллизуюсь, потому-то мне и не нравится, если люди вокруг тащат мне пиво и болтают. У меня от них прицел сбивается, я из потока выныриваю. Конечно, я не могу сидеть перед печаткой день и ночь, поэтому бега – самое место, чтобы соки ВТЕКЛИ В МЕНЯ ОБРАТНО. Могу понять, зачем Хемингуэю требовалась его коррида: это быстрая втравка действием, чтобы поправить прицел. С лошадками у меня то же самое. У меня все эти люди на арене, а я должен выполнять движения. Именно поэтому, проигрывая, я так расстраиваюсь. Во-первых, мне это не по карману; во-вторых, я понимаю, что сделал неверные движения. У лошадей выиграть можно, если кто-то превращает это в искусство, но в то же время лошади съедают весь твой досуг, а он нужен писателю. Поэтому я пытаюсь играть во все соответственно – досуг, когда уместно, и соки текут, и печатка гудит. когда печатка стихает – обратно на арену к быкам. проверить, насколько точны мои движения. Наверно, я тут не очень внятно. эх, что ж.

[Кёрту Джонсону]

3 декабря 1970 г.

То, что отбросили подпись, нормально.

Просто рад, что сумел пустить крученый с вашей помощью, парни. Тот чек на $45 не вернулся так или иначе и дал мне возможность отремонтировать мой старый «комет» 62 года, чтоб опять заработал, и так я смог ездить на свои поэтические читки, где выступаю полупьяный и сторговываю себе еще несколько дубов. Теперь вот слушая Хайдна. Должно быть, я спятил. Но рассказ писать мне понравилось. Прочел в газетах, что поймали каких-то людоедов где-то – в Техасе, по-моему, – и когда их остановили, эта девка как раз счищала мясо с пальцев руки, обгрызала… Оттуда я это и взял.

[Герарду Беларту]

4 декабря 1970 г.

[…] Кто-то недавно вечером подарил мне экземпляр «Из замка в замок», так что не присылай, но спасибо. Я его сейчас читаю. С «Путешествием» не сравнится… У него в книге нытье что надо, но он стоит слишком уж близко к самому себе. В книге недостает юмора через ужас, как в «Путешествии»… от правды всегда смеешься, особенно если правда эта особым образом и особым стилем излагается. Но, наверно, ему слишком уж часто драли жопу; человек наконец прогибается и ломается, и теряет хватчонку… великое Искусство – чистое безумное разглагольствование в золотой клетке. Здесь же Селин скорее швыряет нам гнилые яблоки и брызжет соплями. Все же, будь «Замок» написан кем-то другим, не Селином, я бы сказал: «Слышь, а глянь – это ж совсем неплохо!» Но тут все как с Бейле – сравниваешь лишь лучшее с лучшим. Никуда не деться. Стоит человеку подпрыгнуть в воздух на 18 футов, а потом он сдает назад и прыгает всего на 13 футов, нам этого не хватает.

[Нормену Моузеру]

15 декабря 1970 г.

Ну, мы все проходим через что-то свое – или же померли. Или мы живем и мертвы – «мертвая жизнь этого человека / жизнь этого человека умирает /» Транжира-Стивен, когда он шел хорошо… Теперь же, черт, я потерял ту штуку, что ты мне посылал, попросил меня что-то о чем-то написать, поэтому мне придется выезжать в форме личного письма. Делай с ним, что хочешь. Мы ж давно знакомы, или как? – с тех пор, как я навязал тебе десятку или двадцатку, когда у тебя были только спальник и кипа стихов, а я сказал, что вот это стихотворение нормальное, а вон то мне не нравится, а парень выбрал одно из твоих худших и сказал: «Вот это стих…» Я такого вообще не понял, а мы, видать, тогда бухали, и все закрутилось вокруг того стиха, вы с парнем орали друг на друга, а потом он тебя выпнул, и я помню твои слезы… тетрадки и грязные чулки у тебя все были перевязаны веревкой. Грустно было, черт, еще как, это было грустно. и мы вместе спустились по лестнице, и ты сказал: «Буковски, мне ночевать негде». А я сказал: «Слушай, пацан, я одиночка. Я терпеть не могу людей, ни хороших, ни плохих; мне нужно быть одному… Господи, да сними ты себе комнату…» – и сунул тебе купюру, и убежал в ночь. Буковски, великий понимала, был трус. Откупился от тебя, вот что я сделал. Чтоб только остаться наедине с собственными костями. Когда мы виделись в последний раз, тебе, судя по виду, было удобнее, после моей поэтической читки в У[ниверситете] Н[ью]-М[ексико], хотя я и был немного пьян, тебе, как я заметил, было вполне удобно и спокойно, и ты помянул старину, бумажку, что я сунул тебе в руку, поэтому там было как-то странновато и забавно, столько миль и лет от того, где это случилось впервые, мы оба старше, особенно я, и оба по-прежнему живы. что ж.