Письма о русской поэзии

Напомним, что герою «В поисках утраченного времени» Пруста позволено смотреть на Берма в роли расиновской «Федры» так, как будто он сам читает «Федру» Расина: «Впечатление от ее игры было не более сильное, чем когда я сам читал «Федру» или чем если бы сейчас говорила сама Федра, – мне казалось, что талант Берма решительно ничего не прибавил» [Je l’'ecoutais comme j’aurais lu Ph`edre, ou comme si Ph`edre, elle-m^eme avait dit en ce moment les choses que j’entendais, sans que le talent de la Berma sembl^at leur avoir rien ajout'e].[265] Герой в первый раз видит знаменитую актрису. Но как он ни напрягает зрение, слух и жадный разум, чтобы заприметить малейший повод для полагающегося театрального восторга, он его не находит. У других актеров обдуманные интонации, красивые жесты, выразительнейшие мизансцены, а у Берма ничего этого нет, и весь арсенал актерских средств отсутствует, становится озимым естеством минус-приема. И пораженный герой признается, что слушает ее так, как конгениально читал саму пьесу. Здесь вообще нет привычных понятий автора, текста и читателя. Говорение равно слушанию, чтение письму, а авторство читательскому проникновению и соучастию. Пруст в данном случае не только превращается в читателя (Расина), но и своего читателя делает необходимым и равным ему (Прусту).

Очень трудно говорить о какой-либо жанровой или даже видовой определенности текста. Стерты все границы, обрушена вся персонология, как бог на душу строится сюжет. А главное, попирается самое святое – образ un cocu magnifique, «великолепного рогоносца», – вечного героя всех времен и народов.

Житье-бытье главных (и единственных) героев – сплошное, вечное недоразумение ('eternel malentendu), но они могли быть счастливы (auraient pu ^etre heureux). Условия для счастья заданы изначально, но надо пройти через нулевую точку кульминационной сцены, чтобы это «Le Grand Peut-^Etre» [ «Великое «Может быть»»] стало малой, но осязаемой действительностью (кстати, Пушкин именно счастье [bonheur] называл «Великим «Может быть»», уверяя, что в вопросах счастья он атеист). Брак наших героев – по любви и взаимной склонности (mariage d'inclination), и Рауль любит свою единственную и неповторимую избранницу, но больше все-таки ценит самого себя (l'amour-propre de Raoul). И во власти этого тиранического самолюбия и жажды обладания он выбрал Маргариту, как товар на витрине. Она для него скорее res amata, «вещь вожделенная», живая кукла, божественная игрушка, которая должна принадлежать только ему (в чем он всему свету торжественно клянется). Герой – в клетке привычки и в лапах натуральных свойств предмета, даже если этими свойствами являются божественность или инфернальность. Но любовь – это эгоизм на двоих, поэтому Маргарита тоже хороша… Одного героя Писемского спрашивают: ««Бога ради, скажите нам скорее, кто хуже: мужчины или женщины?» Он вдруг, не задумавшись и очень серьезно, отвечает: «Оба хуже!»» (I, 256–257). Так и здесь. Маргарита сама изводит мужа и находит удовольствие в том, чтобы пощипывать самолюбие Рауля, будто струны старой и уже ненужной мандолины (prit plaisir `a gratter sur l’amour-propre de Raoul commesur une vieille mandoline hors d’usage). Эта вдовья доля вечных детей удовольствия не может не оскудеть (потому как удовольствие есть удовлетворение желания, а желание есть поиск удовольствий, и в конце концов, удовлетворения уже не видать).

Счастью мешают их ужасные характеры. Стоит одному невпопад сказать «да» или «нет», и – хлоп, разбитые тарелки, пощечины или даже пинки под зад. Однако любовь все примиряет, без устали заштопывая новые дырки на старых чулках. «Потом начинаются бесчисленные поцелуи, бесконечные – нежные и искусные – ласки, инфернальные страсти. Можно было подумать, что эти двое негодников ссорились только для того, чтобы снова и снова давать себе повод мириться» [Alors, des baisers sans nombre, des caresses sans fin, tendres et bien inform'ees, des ardeurs d’enfer. C’'etait `a croire que ces deux cochons-l`a se disputaient pour s’offrir l’occasion de se raccommoder].

Охота смертная, да участь горькая. Страх, ужас, отчаяние в этом разоренном гнезде не редкость. В ссоре Рауль похож на разъяренного кота, а обворожительная Маргарита – на испуганную лань, спасающуюся бегством. Но бегство – тоже часть игры. И в своем эпатирующем разладе эти герои сумасшедшей юности очаровательнейшим образом простодушны. Их общежитие настолько пропитано подозрительностью, тщеславием и нездоровым любопытством, что исцелить их обычными средствами нечего и помышлять.