Письма о русском экзистенциализме

Повесть Камю «Посторонний» заостряет эту общую экзистенциальную ситуацию. Рассказ в ней ведется от лица приговоренного к смерти, индивид – совершенно по-шестовски – радикально противопоставлен «всемству» и его законам. Мерсо, мелкий чиновник – француз – не просто «посторонний» в среде алжирских арабов (какой – никакой, а колонизатор), почти случайно убивающий одного из местных жителей: он – метафизический «посторонний», отделенный от социума с его нормами некоей своей анормальностью – сомнамбуличностью безвольного существования. Дикая африканская жара, – это фон действия повести, – лишает человека воли к жизни и желания мыслить хотя бы на бытовом уровне. Повседневное существование Мерсо почти идиотическое, машинальное. Образ Мерсо иллюстрирует следующие рассуждения Камю в «Эссе об абсурде»: легко жить в привычном русле повседневности – «подъем, трамвай, четыре часа в конторе…», – но «бывает, что привычные декорации рушатся», «рвется цепь каждодневных действий и сердце впустую ищет утерянное звено» (с. 29). У Шестова жизненный кризис ведет великих к «перерождению убеждений»: Ницше восстает на христианство, Толстой, напротив, бросается к религии и т. д. Когда умирает мать Мерсо, – «рвется цепь» его будничной жизни, – он не перерождается: убеждений у него нет и живет он на уровне инстинктов (секс, еда и пр.). Однако и с ним происходит нечто очень шестовское. Утратив связь с человеческой общностью – через мать он был включен в свой род и нацию, – беспочвенный изолированный индивид Мерсо оказывается во враждебном противостоянии социуму. Его равнодушное поведение у гроба матери было расценено как безнравственность. Однако так выявилось нечто неотъемлемое от его личности – то, что в аскетике называется «окамененным бесчувствием», как бы постоянная завороженность неведомой силой – «бесом полуденным» африканского солнца. Он не аморален, а вне – морален: убив араба, он не испытывает и малейших угрызений совести. Ведь Мерсо – человек, утративший связь с ее источником – собственным «я», телесная оболочка, заключающая в себе животную душу. Но именно в этом уникальность и безвинность Мерсо в изображении Камю. Шестов в подобных случаях всегда брал сторону индивида: вспомним его трактовку «Макбета» – шокирующее оправдание «серийного убийцы» с возложением вины на «категорический императив» – общечеловеческую мораль. То, что смысл повестей «Посторонний» и «Падение» определяют мотив суда и образы судей, думается, у Камю именно от Шестова: для этого несостоявшегося адвоката всякая жизненная ситуация «взвешена» на экзистенциальных «весах Иова», заменивших для него весы Фемиды. Мерсо присужден к гильотине присяжными, руководствующимися в первую очередь «категорическим императивом» и лишь затем – государственным законом: им безразличен убитый араб, зато важно, что Мерсо выпил чашку кофе, проведя ночь у тела матери. И как кажется, именно в сознании близкой неизбежной смерти в Мерсо впервые пробуждается личность – из тумана бессознательного всплывает светлая точка. Меня, такого, какой я есть, не принимают во внимание, судебные речи – не обо мне: вот мысль, вспыхнувшая в голове у Мерсо на скамье подсудимых. Ужас Камю перед убийцами Мерсо – нравственными и правовыми нормами, думается, от Шестова. Камю, автор «Постороннего», выступает адвокатом Мерсо подобно Шестову – защитнику целого сонма «злых», «безобразнейших» людей. Преступление Мерсо Камю подает как самозащиту: Мерсо был бы непременно зарезан, не застрели он араба[345]. Мерсо – абсурдный герой, почти аутист, живущий по ту сторону общественных норм. Но он – не великое исключение, а самый скромный человеческий стандарт – алжирская реинкарнация Акакия Акакиевича, Поприщина, Макара Девушкина. Этим подчеркнута универсальность ситуации: я – посторонний в мире других, и этот мир волит меня убить – прежде чем это сделает природа.