Письма о русском экзистенциализме

Сейчас я сообщу Вам, дорогой профессор, почему я обременяю Вас, последователя Штейнера (чье учение требует ясности научного разума и веры в «идеи» – если не платоновские, то аристотелевские), описанием доктрин, ориентированных на абсурд. Действительно: духовная практика Штейнера предполагает устойчивость психики ученика, – Шестов, напротив, опытным основанием своей доктрины считает редкие душевные состояния: депрессию (арзамасский ужас Толстого), отчаяние из – за мук болезни (Ницше), немотивированный мировоззренческий кризис (Достоевский), «откровения смерти» («Смерть Ивана Ильича»), религиозный экстаз (Плотин) и т. п. Но экстремальные ситуации занимают Шестова по той причине, что они, по его мнению, могут помочь экзистенциальному субъекту переступить порог в иной – не освоенный и не испорченный человеческим разумом мир. Выхода в духовный мир – Вы это знаете куда лучше меня – искал и Штейнер, и здесь мыслитель с иудейскими корнями парадоксально сближается с гностиком ХХ века[334]. В одном месте книги Шестова «На весах Иова» явственно чувствуется оккультное веяние. Шестов описывает видение человеку талмудического «ангела смерти», «сплошь покрытого глазами». После ангельского посещения «человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все ‹…›, как видят не люди, а существа иных миров»: он, благодаря смертному страху, обрел новый орган восприятия. «Кажется, что еще немного и уже наступит безумие ‹…›, за которое сажают в желтый дом»[335]: исповедальное признание Шестова перебрасывает мост к страхам Пушкина, вообразившего себя за решеткой «желтого дома», и к еще более реальным ощущениям Гоголя – Поприщина. При всей разнице с установкой Штейнера, Шестов тоже искал бытия в ином мире, – а именно, в Божьем мире до грехопадения, в первобытном раю. Такова особенность идеала Шестова. К стремлениям Камю я обращусь чуть позже, но сейчас подчеркну, что он тоже искал мира, не тронутого «печатью» человека, не искаженного «антропоморфной» мыслью.

В своих поисках внечеловеческого бытия абсурдисты размышляют о восприятии мира животными, и Камю замечает, что «вселенная кошки отличается от вселенной муравья»[336]. Но вот и Поприщин – «основоположник» абсурдистской традиции[337] – всерьез конструировал «вселенную» комнатных собачек. Переписка Фидели с Меджи не только полна трогательного юмора: наше время найдет там, действительно, «бездну философии», которую обнаружил в повести проницательный Белинский[338]. Разумные основания человеческого бытия начали колебаться задолго до Штейнера и мыслителей Серебряного века. Ныне, после краха великой иллюзии – надежды на осуществление в мире социальной справедливости (это плод всё того же заблуждения падшего разума, с чем боролся Шестов) – о всемирном кризисе и тупике не говорит только ленивый… А Штейнер, – здесь я рискую шокировать Вас, – начав с аристотелизма и гётеанства, разработал затем опасную духовную практику, которая, в случае оплошности ученика, приведет к глубокому помрачению всего его существа. Как пишет сам Штейнер, «для внешнего наблюдения – а также и для материалистической школьной медицины – образ такого ученика ‹…› лишь немногим отличается от сумасшедшего или, по меньшей мере, от тяжелого нервнобольного»[339]. Но ведь и сама цель антропософского тренинга, утверждает Штейнер, состоит в расщеплении личности человека – в обособлении в ней ума, воли и чувства, чтó чревато описанными Штейнером страшными патологиями[340]. Штейнер предсказывает духовному ученику состояние, в котором исчезает граница между сном и бодрствованием: во сне сохраняется сознание, бодрствуя же, ученик сможет созерцать образы «другого мира», т. е. сновидческие картины[341]. Но не таковы ли сюрреалистические образы в русских версиях «записок сумасшедшего» – полет над землей Поприщина и, на мертвой панночке, Хомы Брута у Гоголя, или скачка по загробным мирам московского писателя в компании чертей у Булгакова? И не смешались ли явь и сон для Мерсо, героя «Постороннего» Камю, ведущего сомнамбулическое существование, словно завороженного демоном африканского солнца? – Я это к тому, что «для внешнего наблюдения» Штейнер, смешивающий в своей практике дневное и ночное сознание, тоже является абсурдистом, в методичности (а может, и в результативности) сильно превосходящим как Шестова, так и Камю. И наоборот – философские апологеты безумия, бунтари против общечеловеческого разума, Шестов и Камю движимы стремлением, подобным антропософскому – стремлением к высшему существованию преодолевшего себя человека.

2. Герои абсурда