Письма о русском экзистенциализме

«Записки из подполья» – апофеоз своеволия вопреки разуму – свидетельствуют о начальной стадии безумия «злого» и «больного», по его же признанию, героя: это муки мелкого самолюбия, с чего начинает и Поприщин. У «подпольщика», который возродится в Раскольникове, Старогине, Кириллове, Иване, всё, как говорится, впереди… Перевоплощением персонажа «Записок…» Достоевского является и Антуан Рокантен – герой – рассказчик «Тошноты» Сартра. Жанр русских «записок сумасшедшего» был глубоко осмыслен Сартром: в его повести воспроизведен принцип дневника, где прошлое соединяется с настоящим; ее персонаж наделен странной душевной болезнью; сюжет развивается соответственно нарастанию его безумия и увенчивается вступлением в новую фазу жизни… В качестве жанрового слова, «записки сумасшедшего» демонстрируют размах от собственно бреда и вплоть до его рефлексии с позиций разной степени разумности.

Относятся ли труды Шестова к данному словесному жанру, подобно тому как к нему – со всей буквальностью – принадлежит весь корпус трудов Ницше? Полагаю, что все же нет, хотя философ Шестов, разумеется, «абсурдный человек» в смысле Камю. Герменевтика Шестова – это интерпретация разного рода «записок сумасшедших» – Толстого, Достоевского и Ницше, вместе и Лютера, Паскаля, Кьеркегора, экстатика Плотина, – конечно, и средневекового еретика – абсурдиста Петра Дамиани, допускавшего, что бывшее может стать небывшим. Также Шестов любил оперировать «абсурдными» выдержками из священных текстов, – например, из евангельской Нагорной проповеди (Мф. 5, 45)[329]. Между «философским essay – истом»[330] Шестовым и Шестовым – «богоискателем»[331], подражающим страннику Аврааму[332], дистанция всё же бóльшая, чем между религиозным писателем Толстым и помещиком, терзаемым «духовной тоской, какая бывает перед рвотой», мучимым «квадратным» ужасом смерти в «квадратной» же комнатке постоялого двора в Арзамасе. Но «большая» здесь не означает «принципиальная»: философствование Шестова, ненавидящего всеми силами души «древо познания», мечтающего о мире, освобожденном от чар Логоса, хотя и не срывается в бессмысленный бред, но является страстной апологией «воплей» Иова, которые наш мыслитель ставит выше «Логики» Гегеля. Налицо тяготение Шестова к абсурду «записок сумасшедшего».

Приведу здесь описание Бердяевым данной тенденции воззрения Шестова. Еще в 1905 году Бердяев, гениальный толкователь творчества своих современников, открыл, что Шестов – литературовед и историк философии – в действительности пишет о самом себе: «И в Толстого, и в Ницше, и в Достоевского Шестов вкладывает самого себя ‹…›, навязывает всем один тип переживаний» – свой собственный. Также Бердяев проницательно указывает на страсть Шестова к музыке (чтó роднит последнего с Ницше) и так обозначает суть искомого Шестовым философского жанра: «Он хочет, чтобы писания не были литературой, чтобы в них не было «идей», а только сами переживания, сам опыт. ‹…› Он хочет, чтобы философия превратилась в музыку ‹…›», – «Шестову остается выразить в музыке ту правду о своей душе, к которой он стремится»[333]. Но эта «музыка» – не «звон» ли в дионисийском «тумане» бессознательного поприщенской «струны»? Метафизическую музыку мировой воли, Ungrund’а, можно слышать и воспроизводить, только погасив разум, забыв про «идеи» и отказавшись от слов языка, – вот что хочет сказать Бердяев. Однако именно такова цель и сущность жанра «записок сумасшедшего». Ведь кульминация подобного дискурса, предел такой диалектики – как раз «струна, звенящая в тумане» и вопли, обращенные к единственному любящему существу! Для меня очевидно, что именно «записки сумасшедшего» – самый подходящий жанр для выражения шестовской «идеи».