Письма о русском экзистенциализме

Действительно, в воззрении последнего, идеальный мир – он же апокалипсическое Царство Божие – человеком, совместно с Богом, творится. Разница с раем Шестова бердяевского Царства чисто богословская: небесный Иерусалим Иоаннова «Откровения» – это рай новый, лучший, нежели первый, – обогащенный великими смыслами, связанными, в частности, с Боговоплощением. «Непостижимая сила», создающая новый мир, у Бердяева это мистика творчества, тогда как для Шестова была магией веры. Творческий экстаз – экзистенциальный акт субъекта – представляет собой выхождение «я» в духовный мир. В отличие от Шестова, Бердяев – мыслитель социальный и, главное, церковный. В духовном мире осуществляются диалогические (в буберовской версии) встречи духовных субъектов, чтó конституирует идеальный социальный организм – Вселенскую Церковь. «Мир объектов» же при этом «угасает», «развоплощается», – бытие переходит в субъектный духовный план. И разве не похожа на магическое исчезновение тяжелого мира «необходимости» у Шестова эта дематериализация вещественного мира в фантастическом проекте Бердяева? По – моему, языковая проблема встает и в случае некоторых изгибов мысли также и Бердяева, а не одного Шестова.

Перехожу теперь к бердяевскому ученичеству у Шестова, свидетельство коего вижу в статье Бердяева «Трагедия и обыденность» (1905 г.). Это пространная рецензия на шестовские книги «Достоевский и Нитше» (1902 г.) и «Апофеоз беспочвенности» (1905 г.). Я считаю Бердяева гениальным интерпретатором современных ему философских феноменов. Одна – единственная, и при этом ранняя книга раскрывала Бердяеву само существо – «идею» ее автора. Изучив все труды, к примеру, Флоренского, мы мало что можем добавить к его духовному портрету, созданному Бердяевым на основании одного «Столпа» – книги 1914 года («Стилизованное православие»). Еще более емкой оказалась статья Бердяева 1905 г. о Шестове: в ней не только адекватно сказано всё о нем, но, in nuce, представлена будущая философская идея и самого Бердяева. Сверх того, там схвачен сам момент перехода от Шестова к Бердяеву – момент, рискну сказать, оплодотворения шестовской интуицией бердяевского сознания и рождения Бердяева – экзистенциалиста.

И в самом деле. Когда писалась статья «Трагедия и обыденность»? Тогда, когда мамаши запрещали своим сыновьям – юношам читать Шестова, – в те времена, когда «Апофеоз беспочвенности» и «Достоевский и Нитше» имели в обществе ту же репутацию, какую ныне имеют фильмы Ларса фон Триера. Книга 1902 года действительно мрачна, шестовский сатанизм может быть обоснован множеством выдержек из этой «Философии трагедии». Но вот прозорливец Бердяев – быть может, на основании не только текстов Шестова, но и дружбы с этим «человеком необыкновенной доброты, отзывчивости и заботливости»[93] – ничтоже сумняшеся пишет: «Он [Шестов] восстает против «добра» во имя чего-то высшего, чем добро ‹…›, добра трагедии. ‹…› Шестов – фанатик добра, ‹…› также гуманист ‹…›; он, может быть, даже тайно вздыхает по религии Христа»[94]. В авторе жутковатой книги 1902 г. Бердяев предчувствует создателя удивительного трактата «Гефсиманская ночь» (1923 г.), где Христос прямо назван «сошедшим к людям Богом»[95]. Однако еще важнее страстной апологии Шестова бердяевское указание на принципиальную неприступность его идеи. Шестов сам подает повод к каким – то «колоссальным недоразумениям»[96] вокруг себя! Бердяев и позднее считал, что тема Шестова невыразима средствами рационализированного языка, – у Шестова силами разума велось отрицание того же разума, положительный же шестовский проект представить с помощью рациональных категорий невозможно[97]. Проблема Шестова, по Бердяеву, почти что сводится к проблеме языка: идеал Шестова – это первобытный рай, но наш язык приспособлен к миру уже падшему. Потому, отрицая общезначимое – падшее «добро», Шестов выдвигает такие его антонимы, как «зло», «произвол», «абсурд», чтó приводит к ложному пониманию его пафоса. И мне страшно нравится, что в статье 1905 г. для объяснения феномена Шестова Бердяев привлекает слово «музыка»: «Музыка для Шестова выше всего, он хочет, чтобы философия превратилась в музыку» – «правду о своей душе» Шестову естественно выражать именно в музыке[98]. Действительно, во – первых, Шестов в юности серьезно занимался пением; во – вторых же, метафизическая музыкальность дополнительно подтверждает его родственность натуре Ницше… По – моему, дорогой коллега, некоторые факты биографии симптоматичны и могут очень помочь исследователю выявить «идею» философа! Иногда же вся философская биография укладывается в некий антропологический тип: Вы знаете, что во Флоренском я вижу «русского Фауста». – И вот казус Шестова.