Письма о русском экзистенциализме

Бердяев в нем выявил «музыкальность», мне же открылись шестовские «адвокатура» и, условно говоря, «сионизм» (как подражание Аврааму, идущему в землю обетованную). Раннему Бердяеву также принадлежат меткие суждения по поводу шестовской герменевтики… Но займемся пока что главным – обоснованием факта ученичества Бердяева по отношению к Шестову.

Бердяев согласился с шестовским оправданием зла – защитой «подпольного человека» Достоевского. Он сделал данную интуицию центром собственного экзистенциализма, при этом развив ее. Суть интерпретации Бердяевым «философии трагедии» Шестова такова: Шестовым «с небывалой остротой была поставлена проблема индивидуальности» – судьбы человека, оторвавшейся «от судьбы всего мира»[99]. Ситуацию «подпольного человека» Бердяев признал тем самым универсальной. По Бердяеву, всякий человек «подполен» – одинок, «трагичен». «Объективно всякая человеческая жизнь трагична»[100], она непременно кончается смертью. Шестов не имел в виду такой универсальности интересного для него типа. «Подпольных», трагических людей, по его мнению, не так много: это всё те же Достоевский и Гоголь, Кьеркегор и Ницше, номиналисты и Лютер – люди «безобразнейшие» прежде всего. Бердяев не педалирует этого «безобразия», переосмысливая тем самым категорию «трагизма»: с ней он связывает человеческое неизбывное одиночество[101]. Для Шестова «подпольный человек» (которого он открыл в самом себе, чтó подметил Бердяев) прежде всего безобразен, для Бердяева – одинок. Именно здесь момент зарождения бердяевского экзистенциализма. Бердяев был уязвлён пронзительной постановкой проблемы «подпольщика» у Шестова, но интерпретировал концепцию последнего на свой лад – заменив «безобразие» на «одиночество». Так – в диалоге с ранним Шестовым – родился бердяевский экзистенциализм, став продолжением шестовско-ницшевской «переоценки всех ценностей».

Действительно: до философской «встречи» с Шестовым Бердяев, по его собственному признанию, был сторонником кантовской этики – останавливался на «общеобязательных этических нормах»[102]. Но Шестов открыл ему глаза: «Все ценности мира ‹…› бессильны меня спасти, ‹…› предотвратить мою смерть, открыть для меня вечность»[103], – почувствовал Бердяев всем своим существом. Вот тот «новый горизонт», который распахнулся перед Бердяевым именно благодаря Шестову: «Шестов ‹…› требует переоценки ценностей в таком направлении, которое поставит в центре мира одинокую человеческую индивидуальность, ее судьбу, ее трагические переживания»[104]. По – моему, цель Шестова была не совсем такой, – в конечном счете он говорил не об «индивидуальной», но о «библейской» истине. Но именно так понял Шестова Бердяев. Точнее сказать, так была сформулирована Бердяевым его собственная философская идея, возникшая при истолковании Шестова.

Дорогой профессор, обратите внимание: это интереснейший образец бердяевской герменевтики! Бердяев верно обозначил одну из шестовских тенденций (это философия одиночества), он, во – вторых, универсализировал ее – и, наконец, он сделал ее истоком и основанием собственной философии. «Всё наше философское и моральное миросозерцание должно быть перестроено так, чтобы в центре был вопрос об индивидуальной человеческой судьбе, чтобы интимная наша трагедия была основным движущим интересом»[105]: для осуществления этого задания – для постройки своей Ich-Philosophie Бердяев, кроме собственного опыта, привлек впоследствии не только «Наукоучение» Фихте, пессимизм Шопенгауэра и феномен Ницше, но и антропософский оккультизм. Но ему не хотелось оказаться солипсистом – русским Штирнером, и он взял на вооружение средневековые представления о подобии микро – и макрокосма… Пока что, в 1905 году, он именовал собственный философский проект «трансцендентальным индивидуализмом» и откровенно возводил его к революционному воззрению Шестова, называя «единственной философией трагедии»[106].