Письма о русском экзистенциализме

И вот шестовская «сотворенная свобода». Чувствуете, дорогой друг, несколько неактуальны для нас ныне мечтания русских экзистенциалистов о свободе человека? Эта категория, в советское время влекущая нас, как сияющая горная вершина, ныне увяла и сморщилась, явив свою фиктивность и никчемность. Свобода по Шестову – это райское – сказочное, гипотетическое, непредставимое бытиё, когда «всё добро зело», никакого выбора нет, и человек – «автомат добра», столь пугающий Бердяева. Ныне, падшему человеку эта свобода приоткрывается в «измерении веры». Для верующего – Шестов часто напоминает нам слова Писания – нет ничего невозможного. По сути Шестов проповедует невероятный архаический сдвиг в сознании – пробуждение в современном человеке библейского баснословного кочевника Авраама, принесшего в жертву Богу своего сына и ушедшего с родины на Божий зов. Расковать и оживить в себе этого праотца, извлечь его из – под вековых цивилизационных напластований и ввести в современность – понятно, дело безумное. Но Шестов как раз безумие – то и славит! Он призывает «отчаявшихся» вопреки разуму вопить, подобно Иову, взывать к Богу с исступленной надеждой на «повторение», на «невозможное», на возвращение утраченного. В самом деле, философская идея Шестова удивительна! Провозглашаемая им «экзистенциальная философия» не опирается на силлогизм и на опытное суждение, но есть в своей основе молитвенное обращение ко всемогущему Богу: она не рассуждает – «а взывает, обогащая мышление совсем чуждым и непостижимым для умозрительной философии измерением. Она ждет ответа не от нашего разумения ‹…›, – а от Бога»[121].

Как видите, Шестов – это библейский диалогист, проблематизирующий диалог человека и Бога в некоей предельной ситуации. Если это так, то его место в ряду его современников = создателей разных версий философии диалога: М. Бубера, Ф. Розенцвейга, Ф. Эбнера, Михаила Бахтина. И хотя он пользуется герменевтическим методом – это «странствия по душам» мыслителей, – в основе его положительной философской программы (всё же таковая существует!) скрыта диалогическая интуиция. Иов молитвенно взывает к Богу – Бог возвращает ему утраченные здоровье, детей, имущество: вот нагляднейшее явление диалога по Шестову. При этом диалог человека с человеком, «я» с «ты», Шестову не интересен: он за пределами его единственной темы – религиозной веры. «Другой» человек не в силах избавить меня от «ужасов жизни», ввести в потерянный рай, – это Божия прерогатива. «Другой» человек для Шестова – это, конечно, не ад, как для Сартра[122], – «другого» просто нет для Шестова. При всех его дружелюбии и отзывчивости (отмечаемых современниками), Шестов как бы не знает особенного пространства любви. И дело не только в том, что Ева в шестовском раю еще как бы не отделилась от Адама: Шестову неведома интуиция любви как восприятия «другого» в аспекте «я» (чтó и означает евангельское любить ближнего как самого себя). В частности, Шестов не знает Бердяева как «я», – пребывает вне бердяевской правды. В статье «Гнозис и экзистенциальная философия» гнозис, если называть вещи их именами, отрицается как воззрение небиблейское, нечестивое, – по сути безбожное, а в его основах, скрытых в рассказе о грехопадении, – вообще сатанинское.