Письма о русском экзистенциализме

Итак, Сартр конструирует падший – в смысле первородного греха, – при этом неискупленный мир: из него наружу нет и крошечной лазейки, там не светит и слабый луч надежды. Спасаясь от трясины ничто, куда его влечет водоворот случайных помыслов, «несчастное сознание» бросается к «Другому»: именно через Другого я предполагаю соединиться с собой, – в действительности обрести субстанциальность. Но в том – то и ужас падшего бытия, что грех бытийственно разобщил людей и каждому свойственно «объективировать» (Бердяев), «овеществлять» (Бахтин) Другого. «Я являюсь другому именно как объект»[157], – прекрасно знает и Сартр; проблематизации этого неутешительного тезиса посвящены сотни страниц его труда. Именно здесь исток имманентно неустранимого конфликта меня и Другого. Я ощущаю себя центром мира, но внезапно является Другой – «тот, кто на меня смотрит». И вот, увиденный Другим, я делаюсь объектом для него, считающего центром мира себя! Так Другой «похищает у меня мир», дезинтегрирует мой универсум[158], по – детски жалуется Сартр. Моя борьба с Другим, начинающаяся в этот самый момент, Сартру кажется бытийственно неизбежной. Это борьба серьезнейшая – война за центральное место в универсуме. И поскольку для Другого я – также объект, вражда имеет взаимный характер. Цель каждого – уничтожение соперника: ведь «Другой есть скрытая смерть моих возможностей»[159]. Стратегия такой войны – это подавление свободы Другого, власть над Другим; ее тактика – взаимные объективации: «Объективация другого ‹…› является защитой моего бытия, которая как раз освобождает меня от бытия для другого, придавая другому бытие для меня»[160]. Таково же отношение к «другим» и героя «Записок из подполья» – к офицеру, которого он, в своих помыслах, побеждает, не уступив ему части тротуара; к слуге, с которым этот человек «усиленного сознания» состязается в упрямстве; наконец к Лизе, втоптанной им в грязь за ее нравственное над ним превосходство – готовность полюбить это «насекомое». История с Лизой – это та самая ситуация перехода «диалектики» «несчастного сознания» в садизм, которая, кажется, и легла в основу соответствующей главы «Бытия и ничто» («Вторая установка по отношению к другому: безразличие, желание, ненависть, садизм»). С Вашего незримого согласия, мой дорогой собеседник, я остановлюсь на этом моменте подробнее. Но прежде, завершая общую тему «я» и «Другого», вспомню о Бахтине. В его концепции межличностного общения наложен строгий запрет на превращение Другого в объект или вещь. Личность Другого для Бахтина всегда является «целью», ее – вопреки Сартру – «нельзя подсматривать», она «не поддается ‹…› объективации», и «единственная форма отношения к человеку – личности, сохраняющая его свободу и незавершимость» – это «диалогическое отношение» и т. д.[161] Бахтин, как видно, этичен в смысле Канта, Сартр внеэтичен – его «онтология» претендует на универсальность по ту сторону всякой этики. Бахтин настаивает на «любви» как «важнейшем моменте» моего отношения к другому, – для Сартра, как мы видели, другой – изначально, «онтологически» враг. – Но ведь и Сартр конципирует «любовь»! Посмотрим, как он это делает.