Письма об Испании

Вот на какой почве возросла испанская живопись, и понятно, что среди всемогущего, фанатического, варварского духовенства, подозрительный глаз которого проникал всюду, среди общества, одурелого от страха и невежества, можно ли было художникам лелеять себя игривыми фантазиями древнего мира, которые в Испании считались порождением диавола. Для испанцев, как для первых христиан, мифические идеалы греков и римлян были образами греховными, созданными нечистою силою. Если в 1782 году инквизиция вменила в преступление графу Олавиде то, что он велел нарисовать себя между мифологическими изображениями, — что же было за полтораста лет прежде? Живопись испанская, сосредоточенная в одном католицизме, из одного его принуждена была черпать свое вдохновение, могучий дух испанцев бросился в него со всею стремительностью своей огненной природы и создал свою исключительную, единственную в Европе религиозную школу живописи^{196}. Два предмета оставались испанским художникам — природа и религия. Никто в мире не уловил природы во всей ее животрепещущей действительности, как Веласкес; портреты итальянцев и фламандцев бледны и мертвы перед его портретами. В Мурильо воплотилась страстная, любящая, поэтическая сторона католицизма. Ни один художник не представляет такого глубочайшего слияния самой живой реальности с самым мистическим идеализмом. Все сокровенные ощущения религиозной души Мурильо осуществил в своих картинах. Никогда поэзия более мистическая, восторженная, идеальная не являлась на полотне в такой яркой действительности, облеченная в такую живую форму, доступную самому простому смыслу. Чтобы чувствовать величие Мурильо, не нужно быть знатоком: этот художник даст откровение живописи и таким, которые не почувствовали его при Рафаэле и Тициане. Но и гробовая, мертвящая сторона католицизма нашла себе также великого представителя — это мрачный Сурбаран^{197}. Он писал одних кающихся монахов: что это за зловещие образы! Какой ад невыразимых мук носят они в душе! С каким убийственным, тяжким раскаянием рвутся они к небу! Что за свирепый, кровожадный фанатизм дышит в этом раскаянии!

Мурильо родился в Севилье в начале 1618 года^{198}; родители его были бедны и не дали ему никакого воспитания; неизвестно, как провел он свои молодые годы. Страсть к живописи обнаружилась в нем с самой ранней юности. Некто Хуан дель Кастильо, артист вовсе неизвестный, из сострадания давал ему кой-какие советы. Без дельного руководителя, без всякого серьезного изучения, принужденный кистью добывать себе пропитание, бедный Мурильо лишен был всякой возможности усовершенствоваться. Он писал на маленьких дощечках образа божией матери и дюжинами продавал их корабельщикам, отправлявшимся в Америку, которые сбывали их новообращенным мексиканцам. Мурильо было 24 года, когда привелось ему увидеть в первый раз портрет, писанный Веласкесом; этот портрет решил судьбу его. С небывалым рвением принялся он за свои образа, наготовил их несколько дюжин, собрал себе денег на дорогу и пешком отправился в Мадрит — учиться у Веласкеса. Веласкес принял его ласково, доставил ему вход в королевскую галерею; три года работал Мурильо под его руководством. Но картины, написанные им в Мадрите, не имеют еще той высокой оригинальности, какою отличаются его позднейшие произведения; лишь по возвращении своем в Севилью, после 1646 года, Мурильо является во всей своей силе, и все его лучшие картины принадлежат к этому времени. У Мурильо были три манеры: испанцы называют их холодною, горячею и воздушною (fría, cálida, vaporosa); замечательно, что все его мальчики и нищие — в манере холодной, экстазы и видения святых — в горячей, а все мадонны и особенно вознесения — в воздушной. Иногда, впрочем, соединял он вместе горячую и воздушную. Но вообще колорит каждой картины у него соответствует содержанию ее.