Письма об Испании

В числе моих рекомендательных писем были два к высшим чиновникам настоящего министерства^{25}, потом к одной жаркой карлистке, дочери бывшего министра при Фердинанде; кроме того, на квартире, куда я тоже рекомендован, товарищем у меня don Vicente, капитан фрегата при Эспартеро^{26} — жаркий прогрессист; и я, как видите, нахожусь между озлобленными, непримиримыми партиями; и тотчас же был поставлен au courant[6] надежд, опасений, намерений каждой. Как бы вы ни были расположены к созерцательной, художнической жизни, как бы вы ни чуждались политики, в Мадрите — вы брошены насильно в нее. С кем бы ни заговорили вы, слово el gobierno (правительство) будет если не первым, то уж верно вторым, которое вы услышите. Кроме политики, нет разговора; если она наводит на вас скуку, вы осуждены на самые вялые беседы о театре и тому подобное. El gobierno для испанца не есть какое-нибудь отвлеченное понятие: нет! здесь каждый чувствует его на себе, ибо каждый принадлежит к какой-либо партии. «Кто не за меня, тот против меня!» — восклицает партия, овладевая кормилом правительства, и перед этим лозунгом нет пощады ни уму, ни знаниям, ни убеждениям, ни долгим заслугам. Терпимость есть слово, которое в Испании не имеет еще смысла^{27}. В несколько дней я был посвящен в la situación, как называется здесь вообще положение правительства в данное время; это барометр, на котором беспрестанно отражается волнение политической атмосферы. Свадьба Христины с Муньос^{28} еще сильно волнует умы. Впрочем, напрасно называют Испанию политическою загадкою, что будто все здесь случается бог знает как и почему, без причины и смыслу, и что один слепой случай владычествует здесь. Правда, все здесь живо и быстро; но все события совершаются логически, то есть все события непременно вытекают одно из другого. Говоря о политических партиях Испании, я, может быть, коснусь этого; но Европа так мало знает Испанию, ее журналы судят ее с точки общих европейских форм и еще больше затемняют дело, указывая в ней только на те пружины, которые пригодны для духа политических партий; да и как понять это странное явление! Вот уж 30 лет Испания постоянно находится в судорожных конвульсиях^{29}. Она хочет оторваться от своего прошедшего и хочет в то же время сохранить все свои старые, заветные предания; делает и переделывает на иностранный лад свои конституции^{30} — и хранит всю свою старую, ужасающую администрацию. Война с карлистами тянулась без убеждения, без страсти, без энтузиазма. Наконец, случились деньги, Маротто куплен, и лучшие солдаты дон Карлоса кладут оружие^{31}; за возмутившимися провинциями оставлены многие из их fueros, они усмиряются, а судьба Испании не улучшилась нисколько… тяжело сказать… эти страшные, тяжкие страдания не породили до сих пор ровно ничего…

Испания полна уныния; народ ее словно находится в том тяжком забытьи, какое испытывает человек, долго находясь на морозе. Не в настоящем должно искать причин этим тяжким политическим страданиям: они в прошедшем, они далеко назади. На междоусобную войну в Испании смотрели как на событие необыкновенное и неожиданное. Но разве эта война не есть результат зол предшествовавших? — это та же самая болезнь, только вышедшая наружу. И прежде наваррского восстания в Испании была междоусобная война, предпринятая инквизициею против всякой живой, благотворной мысли, против всякого развития человеческих способностей. Настоящее положение Испании есть только преобразование этой внутренней, душной борьбы в борьбу с оружием в руках, уготованную тремя веками невежественной, фанатической, безнравственной администрации.

Не новое политическое устройство Испании, ни даже прежнее причиною несчастий ее. Правда, инквизиция, монахи были для нее страшным злом; но ведь феодальное устройство Испании было общее с Европою; отчего же оно только на Испании оставило такие гибельные следы? Не оттого ли, что в Европе при дурном устройстве было всегда правительство, которое хотя иногда было также дурно, но всегда более или менее вращалось в кругу идеи современной себе цивилизации^{32}. В Испании ни в какое время, ни в какой форме не было правительства: был только один произвол со всеми своими заблуждениями и личными страстями; никогда администрация не имела других законов, кроме собственного каприза и своих личных интересов. Так было прежде, то же и теперь. Три века правительственного безумства не прошли даром: тяжко легли они на благородной стране. Мудрено ли, что народ ее теперь равнодушно смотрит на все эти конституции, говоря про себя свое любимое ¿qué importa? (что за нужда?). Он знает, что над всеми этими конституциями есть иная высшая власть — анархия.