Письма, рабочие дневники. 1985–1991 гг.

Утверждая глобальное единство человечества, Стругацкие как бы ставят этнографический эксперимент: Кандид, подобно Миклухо-Маклаю, помещен в абсолютно чуждую европейцу среду. Такая едва заметная черточка: «аборигены» даже не черные и не желтые, а пятнистые. Но отличает их от типичных европейцев Управления всего лишь более высокая степень гражданской пассивности. Кандид колотится об эту пассивность, как муха о стекло.

«Аборигены» отлично знают дела своей деревни и знакомы с ее ближайшими окрестностями, но дальше ни шагу: остальной мир представляется им ирреальным. Писатели как будто объясняют такую пассивность, задав им райские условия жизни. В самом деле, о чем беспокоиться, если еда и одежда растут под ногами?

Но в Управлении-то ничего подобного нет, а его служащие во многом подобны лесовикам. Они толкуют о «спецобработке» с такою же тупой покорностью, как те о «дрессировке»… <…>

Но картина на деле шире. Рядом с Лесом идет Управление, жесткая структура, казалось бы, не восприимчивая ни к каким новым веяниям; не тирания, а бюрократия. Вспомним, однако, что люди там также заражены пассивностью, что блокнотики Домарощинера уже ведутся — почва для тирании готова… Человеческое сообщество, не устремленное к доброй цели, лишается нравственного иммунитета и может поддаться любой инфекции.

Мир «Улитки на склоне» сущностно диалектичен. Противоположности сливаются в единство; глубинное содержание вступает в диалог с сюжетной поверхностью. Ведь на поверхности мы видим Переца и Кандида, личности, противоборствующие общественному устройству. Но их борьба — во благо, их личности прямо противоположны личностям тиранов, их добрый коллективизм противопоставлен дурному коллективизму «подруг».

Социофилософия Стругацких принадлежит к марксистской диалектической школе во всей ее гармонической сложности. Они не дают рецептов, они как будто ничего не объясняют; их дело — показать, описать, раскрыть неимоверную сложность человеческого бытия. Может быть, предупредить нас об угрозе, скрытой в пассивности и невежестве, а может быть, заодно — о трудах и опасностях, подстерегающих тех, кто берется переделывать людей. Лес жизни — «место опасное, гибельное, куда многие ходили, да не многие назад возвращались, а если возвращались, то сильно напуганные, а бывает, и покалеченные…» В этом смысле «Улитка на склоне» действительно роман-предупреждение. Поразительно, сколь точны бывают в этой философской вещи конкретные предостережения: столько лет назад Стругацкие уже писали: «Демократия нужна, свобода мнений, свобода ругани <…> всех и скажу: ругайте! Ругайте и смейтесь… Да, они будут ругать. Будут ругать долго, с жаром и упоением, поскольку так приказано, будут ругать за плохое снабжение кефиром, за плохую еду в столовой, дворника будут ругать с особенной страстью: улицы-де который год не метены, шофера Тузика ругать будут за систематическое непосещение бани…» Перечитав это место, я вспомнил горькие слова Юрия Власова, знаменитого спортсмена, сказанные им в телевизионном интервью, — его больше всего оскорбляет в нашей сегодняшней жизни то, что все принялись критиковать, по команде, дружно…

В полифоническом романе трудно отыскать центральную тему — это как с лесом, главного дерева в нем не бывает. Тем не менее мне кажется, что, при всей многомерности «Улитки на склоне», в романе есть центральный ствол, классический стержень русской прозы — совесть, сострадательность, нравственность вообще. В конце романа говорится: «Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!» Вот пробный камень, на котором поверяется все. <…>

В сентябре журнал «Литературное обозрение» публикует обширное интервью с АБС.

Из: АБС. Между прошлым и будущим

<…>

— Опять беседа, — насмешливо произнес Борис.

— Если вы настаиваете… — пожал плечами Аркадий.

<…>

Корр. Да, но попутно, выводя фантастику из резервации, вы ведь решали вопросы самостановления, самоосознания. Насколько зрячим в этом смысле было движение Стругацких?

Б. С. Если вообще говорить на эту тему, то я вам могу сказать только одно: мы старались, чтобы каждая новая наша повесть была непохожа на предыдущие…

Корр. Внешне или внутренне?

Б. С. Чем более непохожа, тем лучше. Между собой мы могли рассуждать на самые разнообразные темы, мы могли смотреть на мир с самых разных точек зрения, в голову нам могли приходить самые непохожие друг на друга фантастические ситуации, но когда мы, наконец, останавливались на чем-то и садились писать, главным критерием — главным! — была непохожесть того, что пишется сейчас, на все предыдущее. И чем больше была эта непохожесть, тем с большей охотой мы садились работать.