Начатый в «Хромой судьбе» опыт прямого контакта с булгаковским романом был продолжен (хочется сказать: к сожалению) Стругацкими в «Отягощенных злом». Михаила Афанасьевича собственной персоной здесь уже нет, зато Воланд действует весьма активно, обретя статус всекосмического и всеязыческого Демиурга (Ильмаринен, Вишвакарман, Птах и прочие). Претензии у Демиурга в романе соответствуют его громким титулам, но сквозь всю «божественную» атрибутику легко просматриваются знакомые «рога и копыта»… пришельцев-провокаторов многих книг Стругацких. А главное, зря Стругацкие пошли навстречу своему герою, писателю-барду Баневу из «Гадких лебедей», осуществив вынашиваемый им во время «второго потопа» замысел: «А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания».
Братья отнеслись к этой задаче увлеченно, однако результат был, в сущности, предопределен самой идеей, пришедшей из их «утопического» фонда. Апокриф от одноухого Агасфера Лукича в романе «Отягощенные злом» — пока, вероятно, самая большая творческая неудача писателей. Да и как иначе оценить все эти разухабистые и претенциозные истории о похождениях евангельских героев, изначально «сущих сукиных сынов» и «кобелей-разбойников» (речь идет об Иоанне Богослове, имя которого традиция сделала символом целомудрия, и его брате Иакове), а в дальнейшем (уже после голгофской трагедии) убийц («…дельце было пустяковое, они зарезали поддатого горожанина»). Упоминается в досье, составленном тут на псевдо-Иоанна, и скотоложество. Очевидно, что писатели не ставили цель — создать еще одно из серии «забавных евангелий», однако история псевдо-Иоанна в их романе и по духу и по характерному стилю близка к тому, чтобы занять место именно в этом ряду.
<…>
Само творчество Стругацких заставляет подойти и к их последним опытам с мерками отнюдь не фантастико-приключенческого жанра. Социальных экспериментов за последние десятилетия у нас было более чем достаточно. Стругацкие относятся к немногим, кто всерьез и упрямо в так называемый застойный период экспериментировал с утопическими идеями не на колхозных полях и грандиозных стройках, а в своей интеллектуальной писательской лаборатории. И братьям удалось многое прояснить в современном утопизме, желая того или нет, они показали читателям сумрачную пустоту, скрывающуюся за привычным фасадом броских лозунгов и благих пожеланий. Возможно, эрозия коснулась и центральной идеи — идеи Эксперимента, и предстоит подлинный прорыв за пределы Утопии? Что ж, по крайней мере одному из их персонажей, Кандиду, такая «попытка к бегству» удалась. Может быть, и для жителей «обреченного града» еще не все потеряно. Впрочем, шанс на спасение есть всегда, и уже от мысли и воли авторов зависит предоставить его своим героям.
<…>
—
— Лучше стольной, из стола… Я понимаю, о чем вы хотите меня спросить. Знаете, даже те произведения, о которых вы завели речь, не дают оснований говорить о каком-либо предвидении. Давайте возьмем их и посмотрим — поскольку всем уже знакомы великолепные произведения Андрея Платонова и Евгения Замятина — у нас, а Джорджа Оруэлла — за рубежом; ведь все это не что иное, как попытки разработать — литературно, художественно — те тенденции, которые представлялись важными самим авторам в том обществе, в котором они жили. Да и мы в этом смысле, пожалуй, не особенно отличаемся от них, стараемся идти в русле этой великолепной линии: Герберт Уэллс — Алексей Толстой — Иван Ефремов. Теперь вот с наслаждением читаем Платонова, Оруэлла — мы-то его и раньше, пользуясь знанием языка, читали, но только теперь это делается массово… Вот Замятин — меньше нравится, он нас с братом несколько разочаровал, послабже будет, нежели Платонов. Но зато сама его идея — очень интересна! Очень интересна!..
<…>
<…>
Сейчас перевожу «Гадкие лебеди», и здесь тоже у меня появились вопросы. Была бы Вам очень благодарна, если бы Вы еще раз помогли мне. Перевожу текст, который написан на машинке.
Вопросы такие:
Гейбор
— это Dennis Gabor?