Письма, рабочие дневники. 1985–1991 гг.

Между тем, речь-то в повести идет о совсем других вещах! Вернемся к нашему письму: «Не ради чистой науки и личного комфорта бьются герои с черт-те какой неведомой силой: бьются они за свое человеческое достоинство, за право свободно мыслить, за право совершать поступки… Повесть, созданная в середине 70-х, как в капле воды отразила положение, в которое зачастую попадал не только ученый, а просто самостоятельно мыслящий человек в те самые застойные годы. А потому в повести нет „отрицательных“ героев: даже сдавшиеся под гнетом обстоятельств, угроз себе, родным, они вызывают не презрение, а понимание: не всем — как Фил Вечеровский в повести или академик Сахаров в реальной жизни — удалось стоять до конца».

Впрочем, этим подтекстом повести, скрытым за Гомеостатическим Мирозданием, следователем с многозначительной фамилией Зыков и прочими внешними проявлениями, И. Васюченко пренебрегла. Не в силах отрешиться от героически-мушкетерского прочтения книг Стругацких, она даже главных героев повести превращает в четырех мушкетеров Дюма, начисто забыв о «сверхкомплектных» Глухове и Снеговом. Но будем благодарны критику. А ну как она уловила бы параллель не с Дюма, а, скажем, с «тремя поросятами»? Примеривать Вечеровского к идеалу отважного поросенка Наф-Нафа — чем не занятие для критика, берущегося просвещать юных читателей фантастики?

Ответа на свое письмо мы ждали долго. Только в начале 1990 года пришел ответ — и не от редакции, а от самой И. Васюченко. Мы считаем уместным привести его полностью, опустив лишь ритуальные выражения почтений и преамбулу.

«Вскоре, наверное, появится в „Знамени“ мой ответ на корреспонденцию по статье. Она довольно обширна, меня бранят справа и слева — одни за то, что бесстыдно восхваляю таких гнусных писак, как Стругацкие, другие за то, что клевещу на таких великих гениев. Есть и несколько больших писем, среди которых — Ваше, на них, естественно, не ответишь одной короткой заметкой.

Убеждать Вас, что моя статья не так плоха, как Вам кажется, не буду — это и неинтересно, и бессмысленно, и, наконец, я сама по ряду причин от статьи не в восторге. В чем Вы совершенно правы, так это относительно „заговора молчания“. Я-то хотела сказать, что не было серьезного критического анализа. И теперь уверена, что быть его „до гласности“ не могло по причинам хотя бы техническим, но — тут Вы опять правы — всего, что значится в собранной Вами библиографии, я, разумеется, не читала. А то, что читала, казалось мне совершенно „мимо“, хотя Вы, возможно, оценили бы это иначе. Но так или иначе, выражение относительно „заговора“ было неточным, и то, что в некоторых читательских письмах со мной пылко соглашаются, не оправдывает подобной неточности.

Спорить с Вами насчет Стругацких мне не хочется потому, что, сколько бы у меня ни было доводов и соображений, Вы, как мне кажется, захотите не столько понять их, сколько обязательно опровергнуть, и в каком-то высшем смысле будете, может быть, правы: Вы-то защищаете то, что любите, а я холодно разбираюсь в интересном, но достаточно, по-моему, сомнительном литературном явлении. Для Вас это — Ваша главная тема, для меня — нет. Ваше отношение к ней горячо и определенно, мое — безвыходно и двойственно. Я же понимаю, что по сравнению с Пикулем и „Вечным зовом“ Стругацкие — высокая литература, что их проза гуманна по сравнению с писаниями Распутина и интеллигентна там, где Белов может сойти за мыслителя. А мы именно там и живем, так что отказывать Стругацким во внимании было бы несправедливо.

В одном возражу вам, и не ради пререкания, а потому, что для Вас, раз уж Вы занимаетесь Стругацкими, это может оказаться небесполезным. Разделываясь с моей концепцией, Вы весьма решительно противопоставляете моим заблуждениям свои единственно верные выводы. Подобный метод, и вообще не самый плодотворный, по отношению к Стругацким особенно неоправдан — должна сказать, что письма их почитателей доказывают это лучше, чем сумела бы сделать я. Двойственность этой прозы феноменальна, разные люди с пеной у рта превозносят ее за разные, зачастую взаимоисключающие идеологические тенденции. Среди этих поклонников попадаются прямо-таки неистовые сталинисты (если иметь в виду не слабость к известной персоне, а тип мироощущения). Вы скажете, что здесь недоразумение? Однако не с каждым писателем может произойти недоразумение подобного рода — скажем, Ю. Домбровского никогда не примет за „своего“ человек тоталитарного склада… У меня свое толкование этой двойственности, Вам вольно считать его несправедливым, однако двойственность налицо — занимаясь Стругацкими, право, грех это отрицать. А что Вы скажете о недавнем огоньковском интервью? Все вроде бы так разумно, культурно, и вдруг — этот чудовищный пассаж насчет „физического отвращения“ к панкам и т. п. А ведь брезгливость к человеку — одно из самых антикультурных, низменных и опасных чувств, по нынешним временам не понимать этого, кажется, невозможно…