Письма, рабочие дневники. 1985–1991 гг.

Надо сказать, что фантастику я до того времени не очень любил. Читать ее читал, но немного: вся советская фантастика представлялась мне некоей фигой в кармане — это в лучшем случае; чаще же меня отталкивала вымученность, какая-то убогость этого жанра в Союзе, сам в соавторстве с Герой Либкиным, признаюсь, пописывал фантастические рассказики, два-три из которых напечатала родная «Химия и жизнь».

Творчество Стругацких, к стыду своему, я знал плохо. Поскольку Аркадий Натанович восстановление изуродованных текстов Стругацких решил начать с «Отеля „У погибшего альпиниста“», я ночью перед первым визитом к АН прочел повесть и понял, сколько я потерял, упустив мощную прозу этих авторов, и не стал скрывать перед АН свое восхищение «Отелем». Он смущенным жестом остановил мои восторги, но видно было, что ему приятно. «Ладно вам, давайте работать…»

Я незаметно осматривался — как-никак впервые в жилище такого известного писателя. Поразило, что была квартира обычной, типовой — с крохотной прихожей, где мог поместиться только один такой крупный мужчина, как АН. Мы прошли в комнату, очевидно, кабинет АН. Письменный стол, пара стульев, тахта, книжный шкаф, как я мог понять, с отечественными и зарубежными изданиями АБС. Меня удивила спартанская скромность обстановки, боюсь сказать, обычная советская нищета, хотя сам дом по проспекту Вернадского считался по тем временам вполне престижным.

АН был в домашнем: спортивные брюки, попросту говоря треники, причем изрядно растянутые, клетчатая рубашка темно-красных тонов, домашние тапочки, скорее шлепанцы, довольно стоптанные, поношенные. И при этом весь облик АН можно было охарактеризовать одним словом: величественный. Высокий, двигавшийся, несмотря на грузность, сравнительно легко. Богатырский разворот плеч, гордая посадка головы, густая седая шевелюра. Низкий красивый голос, в котором слышались и властность, и доброта.

До редакторской работы с АН у меня за плечами были только годы службы в журнале «Химия и жизнь». Там был принят авторитарный стиль редактирования: наши авторы в большинстве своем были прекрасными специалистами в разных отраслях знаний, но писали, прямо скажем, так себе. Понимая это, они редко спорили с редактором. И вот впервые в жизни я столкнулся с совершенно иным автором.

Разумеется, я понимал, что здесь неуместны даже мелкие редакторские придирки, но мой карандаш то и дело шкодливо лез в текст классиков. Не на того напал! Аркадий Натанович отметал все мои замечания по тексту и даже не хотел их обсуждать. Только раз, кажется, скрепя сердце он принял какую-то мою малозначительную правку.

Прошло 45 минут работы, когда АН вдруг сказал: «Перерыв» — и достал из шкафа початую бутылку коньяка, два классических граненых стакана и кулек каких-то конфет, вроде помадки. Налил ровно по полстакана и сказал: «За успех нашей работы!» Мы выпили, заели конфеткой, перекурили. И продолжили работать. Через 45 минут процедура повторилась: полстакана, конфетка, перекур. После часов четырех работы я почувствовал, что все вокруг плывет. АН, напротив, был бодр и вполне работоспособен, но понял, что его редактор уже далек от своей лучшей формы и великодушно предложил на сегодня работу завершить. И я на неверных ногах побрел домой.

Работа над «Отелем», а потом после ее завершения над «Тучей» продолжалась дней десять — и все в том же ритме. Утром я приходил к АН, мы 45 минут вкалывали, потом опорожняли свои граненые стаканы — и продолжали редактировать. Однажды перед очередным коньяк-брейком, когда классик полез в шкаф за бутылкой, я спросил: «АН, а почему вы делаете перерывы ровно по истечении академического часа?» Он ненадолго задумался, потом на лице его появилось удивление. «Ты говоришь, 45 минут? — задумчиво спросил он, разливая очередную дозу. — Интересно…» И поднял стакан.

Ой как не хочу быть отнесенным к породе «воспоминальщиков», которые вытаскивают тот или иной эпизод своего общения с великим человеком, выпячивают близкие отношения с ним. В общем, моя короткая редакторская работа с Аркадием Натановичем для него и впрямь была малозначительным эпизодом, для меня же осталась дорогим воспоминанием. И когда я рассказываю о наших с ним коньяк-брейках, не делаю никаких обобщений — пил ли АН или не пил, много или мало. Не знаю. Думаю, просто ему в то время надо было держать себя в тонусе, что он и делал каждый академический час…

А вообще более жесткого и неуступчивого автора, дорожащего каждой буквой своего текста, мне как редактору встречать не приходилось. Аркадий Натанович управлял мною, командовал мною, можно сказать, дирижировал процессом редактирования, с непередаваемой интонацией произнося или выкрикивая мое имя. Его «М-и-ш-ш-ш-а!» выражало весь спектр чувств: протест, несогласие, упрямство, порой раздражение, а то — крайне редко — лестную для меня похвалу. В работе АН не позволял никаких отвлечений, но после нее становился старомодно учтив и политесен. Трогательно провожал меня до лифта, желал всего хорошего.