Письма, рабочие дневники. 1985–1991 гг.

К работе люденов я отношусь с большим уважением. Я им даже завидую немного. Правда, иногда мне кажутся забавными некоторые подходы люденов, например повышенный интерес к происхождению выдуманных авторами имен или, скажем, презумпция безупречности авторской хронологии, исповедуемая вашими «хронологистами» (Шавшиным, Лифановым, Флейшманом). Однако в общем и целом работа ваша представляется мне и нужной, и полезной, и увлекательной. Вы не можете представить себе, насколько одинок и раним писатель, как жаждет он обратной связи, как хочется ему почувствовать себя нужным и интересным. Я знаю двадцать писателей — причем очень и очень недурных! — которые душу прозакладали бы, чтобы иметь рядом с собою таких вот люденов… Когда мы хохмили на эту тему в СоТ — помните там профессию «читатель поэзии»? — мы на самом деле писали об очень серьезных вещах… Другое дело, насколько деятельность люденов нужна ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ, — тут я судить не берусь, тут все зависит только от одного фактора: насколько нужна человечеству деятельность Стругацких… А об этом можно будет сказать что-либо достоверное разве что лет через тридцать. Так что не забивайте себе головы, а просто делайте то, что вам нравится — это и будет самое правильное!

5 июля в ленинградской газете «Смена» публикуется интервью БНа «люденам» Роману Арбитману, Вадиму Казакову и Юрию Флейшману.

Из: БНС: «Я хочу говорить то, что я думаю…»

<…>

— А вам самому никогда не хотелось сказать: «Все, дальше так жить нельзя, невозможно»…

— Никогда. Было несколько случаев в моей жизни, когда мои не то чтобы друзья, но хорошие знакомые говорили мне: «Борис! Хватит ваньку валять, что ты здесь торчишь? Такой-то уехал, такой-то уехал, а ты чего — ждешь, что тебя посадят?» Я ни в коем случае не хочу изобразить себя героем. Если бы я серьезно мог предположить, хоть на секунду, что меня действительно посадят, может быть, я и думал бы по-другому. Может быть.

Но поскольку так вопрос никогда не стоял, об эмиграции я просто никогда не думал, неинтересно было рассуждать на эту тему. Понимаете, в этом было даже этакое молодое фанфаронство. Я произносил слова типа: «Почему Я должен уезжать? Пусть они уезжают. Моя страна, они ее оккупировали, насилуют, а я должен из нее уезжать? Нет, не будет этого, „я это кино досмотрю до конца“» (такая фраза была у меня в ходу, я очень любил ее повторять, повторяю и сейчас). И сегодня очень часто многие люди, можно сказать, совета у меня спрашивают: ну как же все-таки? Сейчас реально можно уехать. Может, все-таки?.. Пока не поздно, пока еще дорога открыта?.. Я отвечаю им примерно так: я не уеду никуда, а вы решайте сами. У меня уже больше не хватает мужества отговаривать. Дело в том, что в 73-м, по-моему, году это со мной сыграло злую шутку. Один мой приятель пришел ко мне, показал вызов из Израиля и сказал: что ты мне посоветуешь? И я имел неосторожность изложить ему свою теорию. Я не знаю, сыграла ли моя речь какую-то роль, но во всяком случае он никуда не поехал, а в 1974 году его посадили. Он отсидел, по-моему, четыре года в лагере, год в ссылке и, вернувшись, немедленно эмигрировал. С тех пор я советов «не надо ехать» не даю.

<…>

19 августа в «Ленинградской правде» публикуется интервью БНа Андрею Измайлову.

Из: БНС: «Мы не имеем к кино никакого отношения»

<…>

— Борис Натанович, но ведь вы имеете мнение по поводу экранизации своих повестей? — С этого вопроса и началась наша беседа.

— Хорошая экранизация — вообще большая редкость. Для того чтобы создать настоящее кино, нужно отойти от книжного оригинала, перевести его на совершенно другой язык. И языком этим прежде всего владеет режиссер, он в фильме хозяин. И уж ни в коем случае не сценарист.

Те наши произведения, которые можно на экране сразу узнать (то есть узнать первоисточник), в общем, сделаны, по-моему, неважно. Если же фильм — по мотивам, и читатель, став зрителем, спрашивает: а при чем здесь Стругацкие? — тогда фильм представляет определенный интерес. Так пока получалось у Тарковского, у Сокурова.

Надо признаться, что мы в последнее время перестали писать сценарии. Потому что поняли тщету этой работы. Дело в том, что, когда режиссер представляет себе будущий фильм, он видит некое изображение, некие «картинки», которые он, как правило, не в силах описать сценаристу в девяноста девяти случаях из ста. В результате мне приходилось видывать фильмы, где от сценария оставались рожки да ножки. Это не плохо и не хорошо. Это специфика. Один из самых плохих сценариев, которые я читал, в результате дал один из самых лучших фильмов, которые я смотрел («Мертвый сезон»).

Бывает и наоборот.

<…>