Письма с Дальнего Востока и Соловков

1937.II.23 Соловки. № 96. Дороюй Олень, письмо твое от 11-ro февраля, получил 21 марта. При такой медленности сообщения не знаешь, стоит ли отвечать на вопросы. М. б. интерес к ответу уже исчезнет, когда ответ дойдет до тебя. Тем не менее отвечаю. Спрашиваешь о Чайковском и Скрябине. Прежде всего, я никак не могу ставить их рядом. He по значительности: и тот и другой, и с этого начну, конечно большие люди, безспорно одаренные. Ho по смыслу и характеру своей деятельности они существенно различны. Ты спрашиваешь меня о моем отношении к ним обоим. Повторяю, признаю их большую силу, но внутренне отталкиваюсь и их не приемлю. Когда я хочу дать себе окончательный отіет на вопрос о ценности произведения, то спрашиваю себя: іто было бы, если этого произведения не существовало. Потерял ли бы мир без него? Закрылся ли бы один из лучей жизни? — И вот. Если бы не было Моцарта, Баха, Бетховена, даже Шуберта, Глинки, мир бы потускнел. А если бы не было Чайковского и Скрябина?  ^— Боюсь, — это слишком резко и неуважительно, мне самому неприятно высказывать свою мысль, — эоюсь мир несколько просветлел бы. He хорошо желать смерти кому бы то ни было. Ho бывают тяжелые люди, после ухода которых из жизни делается легче. Я и боюсь, что по исчезновении из людского сознания этих произведений, т. е. Чайковского и Скрябина, стало бы веселее. Однако не думай, что я хочу опорочить их, я знаю их силу. Например «Пиковая дама», мне кажется, едва ли не самая цельная, самая выкованная из опер, но—тем хуже, ибо она клубок отчаяния, т. е. самого ядовитого из чувств. И она властно заражает отчаянием. Изысканность одежд и завлекательность форм не меняет сути дела, —того, что это Смерть, закрадывающаяся в душу, и закрадывающаяся тем безпрепятствен- нее, что она нигде не называет себя своим именем, не доводит до спора и протестов, внутренней борьбы против себя и противления себе. Против Чайковского и против Скрябина я имею разное, но это разное повидимому объединяется в одном, в их ирреализме. Один уходит в пассивную подавленность собственными настроениями, другой—в активную, но иллюзионистиче- ски–магическую подстановку вместо реальности своих мечтаний, не преобразующих жизнь, а подставляющих вместо жизни декорацию, хотя и обманчивую. Ho оба не ощущают недр бытия, из которых выростает жизнь, оба живут в призрачности. —Чайковский — без стержня, в его музыке нет онтологии, и он сознательно бежит от онтологии, закутывая ее своим унынием. Безспорно, эти призрачные тени красивы, но я не могу назвать их прекр; сными, ибо прекрасное не только красиво, но и истинно. Скрюин хочет быть матичным, и он достигает своего, он магичеі. Ho ведь магия—обман, не в том смысле, что она только шарлітанство (хотя в этой области между шарлатанством и обмаюм в высшем смысле граница текуча и никогда не м. б. установлиа с уверенностью, — в этом существо магии), а в высшем, всегді обман: вместо «так есть» она подставляет Я, я так хочу и теми или другими приемами заставляет видеть как хочет маг, но линь на время, пока морока ни разсеется. Она может дать сдвіг сознанию—род внушения и перестройки восприятия, но э~а насильственная перестройка неустойчива, а неустойчива, ибэ небытийственна. Если хочешь, можно сказать, Скрябин и Байковский антипушкинцы и антитютчевцы. Этим все сказано. Мне припоминается один вечер, устроенный после кончины Скрябина. Участвовали лучшие пианисты Москвы и некоторые из Ленинграда. Играли кто‑как, т. е. технически все превосходно, но с разною степенью проникновенности. Зато игра одного, Буюкли (говорят, он—сын Ник. Рубинштейна) была гениальна. И сам он, и игра его—прямо из Іофманна. Ho не только во время его исполнения, при всех, я почти глазами видел, что стулья скачут, столы пляшут, диваны бегают по комнате, —что еще немного—и разсыплются стены. Было ли хорошо? —Нет, скорее жутко. Сеанс магии. He менее чудесные действия производят ультразвуки, вызывающие химич. реакции, механич. эффекты, согревающие, даже обжигающие и убивающие. Ho с музыкой у них нет ничего общего. Если несколько преувеличить, то и о Скрябинских произведениях хочется сказать: поразительно, удивительно, жутко, впечатлительно, магич- но, сокрушительно, но это не музыка. Скрябин был в мечте. Он предполагал создать такое произведение, которое, будучи исполнено где‑то в Іималаях, произведет сотрясение человеческого организма, так что появится новое существо. Для своей миро- дробящей мистерии он написал либретто, довольно безпомощ- ное, но дело не в том, а в нежелании считаться с реальностью музыкальной стихии, как таковой, в стремлении выйти за ее пределы, тогда как Музыка Моцарта или Баха безконечно действеннее Скрябинской, хотя она и только музыка. Один третьестепенный писатель высказывает мысль: «Россия—страна пророков». Да, только лжепророков. Каждый одаренный человек хочет быть не тем, что он есть и чем он может быть реально, а презирает свои реальные способности и в мечтах делается переустроителем мироздания: Толстой, Гоголь, Достоевский, Скрябин, Иванов (художник), Ie и т. д. и т. д. Только Пушкин и Глинка истинные реалисты. Мудрость—в умении себя ограничить и понимании своей действительной силы. Скрябин же жил в туманах мечтаний. Крепко целую тебя, дорогая Оля.