Письма с фронта. 1914–1917

Вчера у нас была вечеринка (накануне, как я писал тебе, обед в 134-м), прошло живо и весело, был начал[ьник] дивизии… Я говорил – раз официально, а когда уехало начальство и молодежь попросила меня еще сказать что-либо, то я сказал уже интимно и прочувствовано. Дело в том, что начинают один за другим урываться из плена люди моего полка, два дня тому назад ст[арший] унт[ер]-оф[ицер] Ургачев, о потере которого я много горевал. И вот на эту-то тему – слетаются в гнездо орлы – я и заговорил. Я провел мысль, что есть много признаков, характеризующих воинскую часть с положительной стороны, но все они условны и чисто фиктивны, но когда люди летят в полк сквозь ужасы и холодный расчет немецкого плена, рискуя на 90 %, и умеют пробиться, то, несомненно, такие люди носят в сердце и крепкую любовь к своему гнезду, и горделивое чувство свободы… А подобное стремление к своей части лучше всего и ярче всего и рисует эту самую часть. А потом разошлись еще многие и остались со мной коренники – Тринев, Кременчуцкий, Волнянский и Колумбов – мы просидели еще четыре часа то в мирной, то в горячей беседе; я задним числом кое-что подсообразил, что в свое время было мне неясно. Как и всюду, как и всегда, рядом с делом шло безделие, пересуды и интриги; за моими шагами следили и расценивали их очень требовательно, а подчас и придирчиво. Тактика – вещь определенная, и ее в общих тонах преподают одинаково, но ту тактику, которой я держался, – а я держался, конечно, той, какой и другие, разделяли редко, называли ее субъективной, зубоскалили и хотели обесценить, хотя кроме победы она полку ничего не давала, а людям хранила сверх того покой, здоровье и теплый уют. В этом мы оказались согласны все пятеро, хотя в словах моих собеседников проглядывала мысль о моей гордости и одинокости, которые мне, по-видимому, довольно вредили в глазах начальства и равных товарищей… Во всяком случае, многое мне стало яснее, а выяснять – хотя и прошлое – всегда не поздно.

Писем твоих все нет, и мне без них страшно скучно… у меня впечатление такое, как будто тебя на время у меня взяли и унесли куда-то, и мои мысли уныло и беспомощно бродят кругом и ищут тебя… Где ты, какая ты, смеешься или плачешь? Уже привыкаешь к тому, что между нами лежат пространства, что нет тебя возле меня, нет твоей улыбки или теплого всегда чуть-чуть нервного поцелуя… но белая бумага научила пока переносить все это, неся на своих строках родные картины… Но теперь нет и этих строк, и вы отошли еще дальше. Последние твои письма пришли с Масловым, но они почему-то старее присланных газет и написаны кратко… очевидно, тебе было некогда, и ты, надеясь написать вскоре, не использовала этот одинокий случай. Ни вещей, ехавших с Масловым, ни таковых же, ехавших с Назаренко, мы не получили, да и когда еще получим. Поэтому и о новых подарках пока не думай, подожди, когда будет больше шансов на их пропуск. Давай, родная, твою мордашку и глазки, а также малых наших, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

10 декабря 1915 г. Ст. Алексинец.

Дорогая моя и ненаглядная женушка!

Письмо это посылаю с твоим любимцем Назаренко, который едет в Петроград. Писал я тебе аккуратно и посылал то с оказиями, то по почте, но получила ли ты что и сколько получила, сказать не могу. Сам я от тебя имею последнее письмо от 19.XI, которое привез мне Маслов, т. е. почти без малого месяц, как я от тебя не имею вестей. Положим, я знаю причину, и это меня успокаивает, но ты ведь можешь ее и не знать. Дело в том, что с последней трети ноября было прекращено у нас, по распоряжению начальства, всякое сношение – посылочное, письменное и телеграфное – с Россией, запрещены всякие отпуска и командировки, и все это продолжалось до последних дней. Теперь от вас мы скоро начнем получать, но вы от нас еще подождете. Ввиду того что в будущем нечто подобное вновь может возобновиться, ты наведи справки у Грундштрема, и это тебя успокоит. Живу я в Ст. Алексинце, за срединой позиций моих полков, и правлю ими. Дня через два посещаю то один, то другой.

6 декабря состоялось производство в генералы полк[овника] Черкасова, а мое – хотя представления наши пошли одновременно – до сих пор где-то лежит. И выходит, что кроме Владимира 3-й степени (который до сих пор мне не выслан) все остальные награды (мое Георг[иевское] оружие возвращалось в штаб для пересоставления) мои блуждают, топчутся и ноют, как и их возможный властитель – по целым месяцам. Когда вчера телеграмма уведомила Черкасова, а меня нет, то даже и другие, которые знают о мытарстве моего Георгия, генеральства, ген[еральских] лент, всплеснули руками…

Мое положение сейчас легкое и удобное, как и всякое вообще генеральство: сам себе задаю работу и выполняю ее, как считаю полезнее. Так как днем теперь не сплю, то времени у меня выкраивается много и я много читаю. Судя по заметкам в дневнике, мною за это время прочитано более 40 книг.