Письма с фронта. 1914–1917

Видишь, женушка, как я тебе пишу на разных бумагах… будет оказия – пришли. Только что отрывался к телефону. Командир 253-го полка сообщает, что против тех рот, в которых я был 18.X, противник вытянул в гору орудие и в несколько минут 2 чел[овека] убил и 12 ранил. Сейчас же приказал принять меры: 1) в окопах оградиться от пушки насыпями (траверсами); 2) взводным командирам определить огневые и безопасные полосы, направляя людей по последним (делаем дорожки, указки, ставим дневальных), и 3) артиллерии пристреляться и погубить орудие.

Я нарочно описал тебе эту сцену, чтобы тебе была яснее картина моей жизни и в те дни, когда я остаюсь дома и занимаюсь бумагами.

Сегодня с 10 1/2 часов мы будем громить Кирлибабу, а главное, расположенные в ней батареи противника. До последних дней мы никак не могли ее просмотреть, и австрийцы, считая ее неуязвимой, поселились в ней, как у себя дома: с орудиями, запасами, резервами. Но внимательный обзор Орлиного гнезда показал, что с одной его точки Кирлибаба видна хорошо (я сам вчера убедился в этом), видны батареи, беспечно стоящие в открытую, видны биваки; мы там поставили артилл[ерийского] наблюдателя (как я тебе уже говорил), и сегодня часов с 11 (до этого будет пристрелка) на мирный и беспечный уголок навалимся двумя мортирными батареями и одной горной. Я разрешил для этой операции истратить до 300 бомб. Вот будет спектакль… щепки полетят! Не думай, что мы жестоки, хотя и знаем, что в Кирлибабе убьем и мирных жителей, и обнищим семьи и дома, но война жертв искупительных просит… австрийцы виноваты сами, сделав из мирного уголка военный лагерь.

Посылаю еще тебе телеграмму, присланную мне графом Ромеи Лонген (итальянский генерал) из штаба 9-й армии. Мы ее поняли с трудом, так как она французскую речь пытается изложить русскими буквами, да еще с заменой некоторых букв иными, звучащими иначе (напр[имер], жисит, т. е. визит, дижисион – дивизион). Лечицкому про меня он, вероятно, наговорил целую кучу, а 17–18.X он был у Брусилова, где кое-что доложил и отрицательное (про 8-ю армию, в которой мы тогда не были), но про меня-то, вероятно, ораторствовал в духе хвалебном. Это и для него расчет: чем сильнее он будет говорить про меня, чем страшнее опишет обстановку, тем яснее и сильнее намекнет на себя: он же один из Итальянской миссии пошел со мною, у других – то ботинки оказались слишком тонки, то заболели ноги, отказываясь подняться на горы.

Я к тебе не посылаю, голубка, специальных посыльных, так как вижу, что люди из дивизии будут ехать в Петроград непрерывно, а будет надобность, пришлю специально: мне это ничего не стоит. На твои вопросы в последнем письме не отвечаю, так как 1) на многие уже ответил, 2) другие сами собою будут ясны из этого письма и ближайших. Давай, моя золотая и бриллиантовая, твои губки и глазки, а также нашу малую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю, Надю и пр. А.

21 октября 1916 г. [Первое]

Дорогая Женюрочка!

Боровский уже выехал, а Алексей Степанович Потапов еще будет с нами обедать, и я решил еще поболтать с тобою. Посылаю тебе карточки смотра мною 254-го Ник[олаевского] полка, снятые сестрой Чичериной и не особенно удачные. Посылаю также тебе копию моего приказа по поводу посещения мною вчера Орлиного гнезда как образчик моих официальных боевых разговоров с дивизией. Если ты сравнишь то, что я тебе написал в письме, с тем, что изложено в приказе, ты увидишь разницу, вызываемую специальными целями приказа… с женой говоришь одним языком, а с дивизией – другим, да и подробности одного и того же эпизода получают разное освещение и изложение.