Письма с фронта. 1914–1917

Вчера я написал тебе большое закрытое письмо (вместо такового от 26.VI), а сегодня пишу открытку, чтобы войти снова в четные дни. Сегодня с утра в течение 6 часов обходил окопы некоторых из своих полков и часам к двум возвратился домой. Чувствую себя физически хорошо. Только офицеры подаются, как свечи, запаленные с двух концов. Как раньше я любил с ними побеседовать в окопах или выпить чайку мимоходом в его землянке (помнишь мои описания), теперь я это стараюсь делать, но наши беседы отзываются грустью и вся обстановка – траурна. Собираю все свои духовные силы, чтобы внести бодрость и успокоение. В районе Станиславова – крупный успех, и это нас веселит несказанно. Твое последнее письмо говорит о твоем возвращении в комнату вместе с Ейкой… Это лучше, хотя я уже привык и к вашим сожителям. Сегодня еще почти нет, но на твое письмо надежду еще не потерял. Давай, золотая, твои губки и глазки, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю. Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Ал[ешу], Ню[ню] и дет[ок]. А.

30 июня 1917 г.

Дорогая женка!

Сегодня целую [ночь] и сейчас целый день идет у нас дождь. Чтобы не сидеть в своей мрачной землянке, я набрасываю свой капюшон и шагаю взад-вперед на поляне. Люди все попрятались по норам, под телеги или деревья; некоторые запоздало строят себе шалаши. Дождь идет непрерывно, то прорываясь силою с большими каплями, то морося по-осеннему. Сыро, грязно и холодно, но это хорошо: это гонит прочь дурные мысли, заставляя обращать почтительнейшее внимание на погоду.

У Лавра Георгиев[ича] все началось очень хорошо, а сегодня я имею сведения, что и у него повторилось то же, что и всюду: удачный бросок, использование привычного замешательства друзей, а затем, при первом их отпоре, нервный отвал, реакция и общее раскисание… и сотни мнений, миллионы критик и биллионы сомнений. По-видимому, мы дошли до какого-то поворотного пункта, за которым последует какое-либо властное решение. О таком мы и слышим сейчас, но что оно даст и не поздно ли оно приходит?

Теневая сторона от вас вся скрыта почти полностью, что у нас совершается, вы можете прозревать разве только по инциденту с Соколовым (сенатор-адвокат) или по одиноким указаниям на какой-то взбунтовавшийся полк, но и об этом вам поторопятся сказать, что он пошел на позицию или по крылатому слову А. Ф. Керенского, или после того как на него навели пушки, но не сделали ни одного выстрела. Я и сам за замалчивание – нельзя всего открывать массе, гася ее надежды и веру в светлое, – но не нужно и грешно места замалчивания заполнять розовым враньем. Это мы делали и раньше, и это было всегда худо.

У нас на фронте пользуется большой популярностью «молитва офицера из действующей армии», она написана в начале марта, т. е. в первые дни революции, и навеяна, очевидно, мыслью о массе офицеров, павших жертвою революции, особенно, напр[имер], в Кронштадте или Гельсингфорсе. Я тебе выпишу начало, два места в середине и конец – они наиболее удачны, типичны и выражают основную идею, вообще же стихотворение растянуто и недостаточно стильно и красиво…

Христос Всеблагий, Всесвятый, Бесконечный,
Услыши молитву мою.
Услыши меня, мой защитник предвечный,
Пошли мне погибель в бою.

В глубоких могилах, без счета и меры,

В своем и враждебных краях
Сном вечным уснули бойцы-офицеры,
Погибшие в славных боях.

Но мало того показалось народу:

И вот, чтоб прибавить могил,
Он, нашею кровью купивши свободу,
Своих офицеров убил.

Промчатся столетья, пройдут поколенья,

Забудутся эти кровавые дни;
И будут народы читать без волненья
Историю страшной войны.

А в ней сохранится так много примеров,

Как русский народ воевал
И как он своих же бойцов-офицеров
Своей же рукой убивал.

Я пишу тебе письмо, сидя за столиком в своей землянке, а рядом со мною на кровати лежит Ник[олай] Федорович, курит папиросу, и мы с ним перебрасываемся фразами. Он болен желтухой, и ему предписано больше лежать, что он и делает; он ест только молоко и кашу. Ему советовали ехать недели на две в госпиталь, но он отказался, надеясь отойти здесь.