Письма с фронта. 1914–1917

Около меня недавно был Володя Шишкин, я думал, что это какой-либо другой, но когда на мой вопрос ответили, что это Владимир Иванович, и я хотел поболтать с ним хотя бы по телефону, его часть снялась и исчезла из моего горизонта. Почему он явился сюда из Франции и как ему живется, я так и не узнал. Вообще, мы на войне бываем бок о бок с хорошими знакомыми, но часто пропускаем этот момент и разлетаемся в стороны; всё оттого, что мы заняты, нервно прикованы к заколдованному кругу боевых идей, и всё, вне их существующее, плывет незаметно для нашего рассеянного и воспаленного взора.

После двух дней дождя сейчас как будто перестало моросить, и мы немного вздохнули. Теперь для нас и дождь является фактором, и с грязью мы должны считаться, словно какие-то кисейные барышни… и это относится к той же измененной психике. Мне сейчас строят просторную и хорошую землянку, но строят ее так медленно, что мне смотреть тошно; сегодня саперы прокопались что-то пять часов и ушли. Я не могу по этому поводу сказать что-либо (дело, лично меня касающееся, да и не мною начатое… я готов был хоть все время оставаться в своей землянке старой), но смотреть противно, а между тем вся Россия так работает – мало и вяло. И тщетно взывают к людям наши министры, и попусту печатают они звонкие воззвания… бедные дети, когда же они поймут, что мир иначе построен – грубее, примитивнее, эгоистичнее – и что жизнь нашу нам не дано перестроить. Вообще, по поводу новизны у нас ходят словечки и стишки, напр[имер]:

Рубили немцев, как котлеты,
Теперь лишь ходим в комитеты.

Это в кавалерии. Генюше сейчас шьют сапоги, но потрафят ли? Я приказал шить на крупного мальчика 13 лет, а данную тобой мерку только что нашли, и я ее посылаю завтра для корректирования. Твои письма (кроме 19.VI) спокойны и полны уюта, и мне иногда страшно больно, что твой розовый взор я иногда могу смутить своим темным анализом, но, детка, это вырывается невольно, и тебе я врать не хочу… врать так много приходится, да и нужно бывает: толпа не должна знать даже и той пропасти, что лежит на ее пути, пока не подошла к ней вплотную. Давай, славная, твои глазки и губки, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню и деток.

3 июля [1917 г. ], в поле около д. Сюлко. 159-я пех[отная] дивизия.

[Рукой О. А. Зайцевой написано:

получено 30 июля, ответ 5 августа.]

Дорогие мои папа и мама!

Это письмо вам подаст шт[абс]-кап[итан] Сергеев, ком[андир] батальона в 633-м полку. Сергеев едет в Петроград для поступления в Военно-юридическую академию. Он вам порасскажет про наше житье-бытье, про наше наступление и т. п. Выпытайте его хорошенько, так как все то, что о нас вы черпаете из газет, в большинстве случаев сущий вздор. Сергеев был раньше в 64-й дивизии, и участник со мною боя 15 ноября, за который я получил Георгия III степени. Меня два-три дня тому назад поздравил Архангельский. Подвиг мой утвержден приказом армии и флоту от 15 июня. Будь добр, папа, пришли мне или текст описания моего подвига, или номер приказа. Мы получаем все это так поздно, что об этом стыдно и говорить. А мне хочется отдать в приказе по дивизии с соответствующими придатками. В конце мая и начале июня побывал в своем гнездушке и чувствую, что несколько набрался сил. Вообще, сейчас нелегко; я как высокий начальник, может быть, еще обеспечен покоем, но бедные маленькие офицеры – батал[ьонные] или ротные, – они вызывают к себе страшную жалость; большего страдания, ежеминутного унижения (матерное слово на всякое неприятное приказание) и более частого риска жизнью от своих же представить себе трудно. Когда я в свое посещение полков (или в окопах, или для уговоров) вижу эти тени боевых тружеников, жизнь которых тает, как запаленная с двух концов свечка, я близок к слезам. Порасспросите Сергеева (Мих[аил] Михайл[ович]) об этом поподробнее. Ты, папа, как-то спрашивал Женюшу, каковы мои планы на будущее? Сейчас трудно говорить о нем, когда туманен и неясен завтрашний день России. По-видимому, война сведется вничью, и с началом мира нам придется перестраивать армию заново сверху донизу или… перестать существовать как единое, цельное и сильное государство. В этом труде найдется уголок и моим, какие они есть, дарованиям. А нет, найду и другую работу, ценз у меня большой. Вообще же, не знаю. Сейчас я работаю, как часовой на посту, хотя порою волны наводнения доходят чуть ли не до шеи. Но что делать? Поста мы не имеем право бросать и не бросим. Так поступаю я сам, так внушаю своим офицерам. Физически чувствую себя хорошо – ни болей, ни страданий. Женюше пишу через день аккуратно и много. Крепко вас, мои милые и дорогие, обнимаю и целую.

Ваш любящий сын Андрей.

Пишите и кланяйтесь знакомым. Что они поделывают и какова их судьба. А.

4 июля 1917 г.

Дорогая женка!