Письма с фронта. 1914–1917

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

12 августа 1917 г.

Дорогая женка!

Вчера у меня в штабе вышел праздник. Всё от меня было скрыто, но уже с утра я что-то чуял: понадобилось устроить мороженное, а для этого надо было послать в Хитин за льдом, а для ускорения выпросили у меня автомобиль. Это мое больное место – машину я даю с трудом, но на этот раз мне надо было командировать начальника штаба по делам службы. Затем началась задержка обеда: мы обедаем в час, а на этот раз объявлен обед в два часа. Насколько ты меня знаешь, моя золотая, терпение у меня есть, но только не для вопроса о начале обеда: в этом случае у меня его нехватка. Я пришел к двум часам, но и тут еще меня не пускали. Наконец сели за стол с букетом посередине. Я увидел, что моя салфетка как-то вздувалась; я поднял и под нею нашел орд[ен] Георгия 3 степ[ени] прекрасной отделки. Вся-то каша и оказалась заваренной, чтобы мне его поднести. На футляре дощечка с фамилиями подносивших и ласковыми словами по моему адресу. Ты не можешь себе представить, как я был растроган. Я им сказал речь, в которой признался, что неполучение мною ордена меня сильно извело, что я по нему сильно скучал и что они прекрасно ответили моей душевной тоске. Теперь я его ношу, когда надеваю френч, и могу с легким сердцем подождать прибытия казенного. Обед наш вышел на славу (5–6 кушаний), откуда-то добыли вина и… даже бутылку настоящей водки, которую на моих глазах распили с восторженными гримасами.

Это письмо будет тебе опущено в Киеве или Ростове-на-Дону. Наш воен[ный] чиновник едет лечиться на Кавказ, но, увы, он кажется уже безнадежен: у него чахотка, и в злом градусе. Я тебе уже в двух письмах писал свое мнение, что вам лучше всем оставаться в Острогожске: Петроград разгружают, все вывозят, и что выйдет с учебными заведениями – никто не скажет; в средних думают начинать с 1 сентября, в высших – с 1 октября, хотят увеличить каникулы, выйдет в результате не ученье, а галиматья. Острогожская гимназия, м[ожет] быть, и неважная, но при поддержке твоей и Алеши все-таки ребята год не потеряют.

5. VIII я переслал тебе 700 руб., из которых 66 руб. Осиповых. У нас сейчас стоит жаркая погода, и вот уже второй день как появилась большая пыль – худшее, что я себе могу представить. Я больше сижу в своей комнатке, в которой прохладно благодаря разумным мерам: мытью пола каждый день, закрыванью окна, куда лезет непрошеное солнце и т. п. Утром между 9 и 10 я посещаю занятия полков, которые копошатся недалеко от меня на склонах гор; сегодня, напр[имер], посетил стрельбище. У ребят, которые вошли в норму занятий и которые купаются до 3–4 раза в день, нервы улеглись и настроение хорошее; сужу по песням, которые они распевают, идя с занятий (а еще недавно называли это возвратом к старому режиму… забавно, где только они его не видели) или вечером, когда на землю вместе с темнотой падает прохлада; в этом случае у нас песня льется отовсюду, становится огромный концерт, и тогда я хожу взад и вперед по двору и слушаю песни моих соловьев. Мои певуны сильно бы задумались, если бы им удалось увидеть ту улыбку, которая в эти минуты не сходит с моего лица.

Мои комитеты работают, но мало – у нас дивизия особенно этим не увлекается. Напр[имер], председатель до четырех раз собирал дивиз[ионный] комитет – не идут. «У нас и начальство хорошее, – говорят иногда, – оно о нас позаботится». А когда соберутся в конце концов и вынесут свои постановления, мне остается только их похваливать: «правильно», «сам бы так решил» и т. п. Была заминка у меня с председателем крестьянского схода – попался он в панике (кажется, я тебе ее описывал) и в уклонении от окопов. Я немного с ним «поговорил», имея в виду, чтобы его сменили. Ребята уперлись. Тогда я перестал на них обращать внимание. Они за объяснением к офицеру. Тот им и дал понять: «Наш, мол, начальник дивизии все может простить, но только не трусость… сам он увешан Георгиями… вы знаете» и т. д. в таком роде. Почесали в затылках и прогнали своего председателя, теперь у нас по-хорошему.

Как-то в одном полку, которые я посетил по очереди все, один солдат Колотухин пел соло «По старой Калужской дороге». Голос сильный и очень хороший, движения – уродливы. Он пел с большим чувством в обстановке удивительной по оригинальности и уютности: за столом офицеры, а кругом ребята амфитеатром – стоя, сидя, лежа. При такой обстановке легенда становилась как-то вероятнее, возможнее, ближе к нам. Мы ему много аплодировали, а он неуклюже отвешивал поклоны. А твой муж на неделю потом зарядил песню… да не всю еще песню, а ее куплет «Убей ты ребенка хоть раз»… и до сих пор все убиваю этого несокрушимого ребенка. Давай, золотая, твои глазки и губки и наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, мальчиков. А.

14 августа 1917 г.

Дорогая моя женка!