Письма с фронта. 1914–1917

Получил от тебя три письма от 13.VII, 25.VII (открытка) и от 26.VII. Первое письмо было тобою написано ободряюще, но оно все пропитано тревогой. Ты писала под влиянием моих писем 27 и 28.VI. Я просматриваю написанное мною в дневнике и нахожу, что дни 25.VI – 4.VII были у меня очень и очень дрянными; один из дневных очерков я, напр[имер], заканчиваю предположением, что в доме моем дело завершится крахом. Его не вышло, у других было в 10 раз хуже, а при отступлении – кроме разве первого дня – моя дивизия дралась прекрасно. Но в те-то дни мне многое казалось почти неизбежным. Я помню, высказывал перед офицерами (из наиболее близких 1–2), что я проходил высшую математику и решал наитруднейшие задачи, что в бою – самом страшным – я всегда видел выход, хотя бы ценою жизни, но сейчас не нахожу решения: ни мой ум, ни мужество, ни образованность, ни сердце не указывают мне путей, не говорят мне, что мне делать, чтобы дивизия не погрешила пред страной и выполнила свой долг. Так безнадежно порою мне рисовалось мое дело. Теперь, оборачиваясь назад, я кое над чем могу и улыбнуться, но тогда было не до смеху. Есть плюс один из всего этого: первые три года войны дали нам боевой опыт и закалили в нас боевые сердца, а четыре первых месяца после переворота приучили нас к гражданской борьбе и гражданским испытаниям.

По поводу твоего вопроса посылаю тебе вырезку, по которой занятия в средн[их] учеб[ных] заведениях Петрограда начнутся не ранее 1 сентября, а выехавшим (как, значит, Геня) будет предложено год проучиться в другом месте. Если добавить удлинение каникул и состояние города, то могу себе представить, какое выйдет в Петрограде ученье: измор детей и потеря времени. Поэтому я думаю, что вам всем лучше оставаться в Острогожске, Генюше поступать в 3-й класс, Кирилке – в приготовительный, Ейке – в побегушечный, а тебе – в кормиличный… вот и все. В Петроград уже потому не стоит ехать, что оттуда всё эвакуируется, проектируется прикрыть все театры, кинематографы и увеселит[ельные] заведения, т. е. решили выгонять публику, лишая ее всяческих развлечений. Ты поймешь, что дело, по-видимому, обстоит очень серьезно, т. е. близится к краху, и голод (а с ним и голод[ные] бунты), вероятно, неизбежен. Ехать в такое милое место тебе, да еще с малышами – дело совсем не серьезное. Ты в одном письме говоришь, что хочешь послать Геню с Таней, а с остальными самой остаться. На основании вышеиз[ложен] ного я думаю, что Генюше трогаться в Питер не стоит. Мож[ет] быть, у тебя есть особые соображения, связанные с Геней, я их не знаю, но, расценивая Питер, – я против него. Все это я тебе уже раз писал и теперь только повторяю, так как ты меня спрашиваешь и не все письма доходят.

С моим штабом 1-й армии дело пока застопорилось: может быть, найден другой, а может быть, из-за поездок Лавра Георг[иевича] задерживается мое утверждение. Уже прошла неделя с момента предложения. Вероятно, если не состоится это, скоро последует другое. Вчера спрашивали сведения о генералах, у которых есть Георгий или Георгиевское оружие, и твой супруг выбухал, по выражению моих офицеров, тяжелой артиллерией из двух Георгиев и Георгиев[ского] оружия. Должно быть, пересматриваются или создаются новые назначения.

Болезнь моя все еще продолжается: желудок не хочет приходить в порядок (хотя резей меньше), а температура вечером вчера была 37,3 (позавчера 37,7) – днем и утром нормальная. Сижу на курином супе, кур[иной] котлете и молочной каше, словно стал меньше Ейки.

Мой дом налаживается. Были 1–2 вспышки, но самые пустяшные; мне не пришлось и ехать: я наложил резолюцию на рапорт из одной квартиры, рез[олюц]ию передали, и все как рукой сняло. Мы теперь стали опытны, и, во-первых, нас ничем не смутишь, а это в борьбе самое главное, а затем мы знаем ходы-выходы: стучим не в те двери, которых не откроют или, открывши, надают по морде, а в те, которые открываются легко и с улыбкой. Был у меня опыт, когда я попробовал натянуть вожжи и на меня зарычали «не надо нам такого н[ачальни]ка д[иви]зии»; мне пришлось тогда огрызнуться фразой, что как георг[иевский] кавалер я никого не должен бояться, а тем более бунтующей банды, но урок запомнил и потом их ругал не сразу, а с подходом. Офицеры тогда занервничали и взялись за револьверы… Теперь прошло больше месяца, и я могу рассказать эпизод женке даже и в шутливом тоне. Позже мы поняли, что бунтари – трусы, и мы стали относиться к ним не только с презрением, а и с полным пренебрежением. У нас сейчас прекрасная погода, Днестр разлился, и мне очень досадно, следуя указаниям доктора, больше оставаться в постели.

Давай, золотая женка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

11 августа 1917 г.

Дорогая моя и ненаглядная женушка!