Письма с фронта. 1914–1917

Где-то бродит мой Пономаренко, и я выпросил бумагу у офицера, чтобы написать тебе. Я сильно загорел, так как эти дни приходилось ходить по окопам и давать нужные указания; дни стоят солнечные, тихие и становишься мало-помалу форменным негром. Идешь по окопам, а в 600–800 шагах от них лежат окопы нашего врага. Иду, конечно, с полной осторожностью, нагибаясь за бруствер или пробираясь лесом, и все же каждый раз слышу голос сопровождающих меня офицеров: «Г-н полковник, сюда, г-н полковник, больше пригнитесь, г-н полковник, там открыто» и т. п.

На другой день получил еще три твоих письма и теперь рассматриваю ваши карточки… Ейка очень жива, и потому все выходит с какой-либо гримасой. По фотографии вижу, что ты сшила себе очень красивое платье, особенно хороша опушка возле шеи. Ты права, поздравления вы принесли почти лично, так как я так живо вас всех представляю… особенно прибавив к очкам огромную лупу. Нас фотографировали довольно часто (за обедом, с русинскими девушками в день Пасхи, среди захваченных нами орудий и т. п.), но все это еще не готово, и мне выслать тебе нечего. У меня есть даже специалист – фотограф, которого я держу на роли полкового фотографа для собрания материалов по истории полка.

В газетах начинают много говорить о мире; нам, заброшенным в трущобы, не совсем ясна обстановка, которая вызывает эти толки, и страшно лишь одно, чтобы вопрос о мире не был решен слишком нервно, уступчиво и сантиментально, а говоря иначе – «исторически». Много жертв уже принесено и много пролито крови, а на таком основании можно и должно строить что-либо прочное и почетное; да и нужно не забывать пословицу «недорубленный лес вырастает». Нет такого безумца, который приветствовал бы войну как таковую, т. е. как сплошное самоистребление, но как дело практическое, обнимающее миллионы интересов и сумму красивого и возвышенного, война может быть желательна и даже необходима.

Сегодня у нас один из ротных командиров (и очень боевой, но, увы, молодожен) бросил фразу, что в газетах он читает только о мире, и видела бы ты, как его взяли в переплет; стали говорить, что жена с ним разведется по чувству оскорбленного патриотизма, что за каждое произнесенное слово «мир» ему жена не напишет письма, а за слово «война» прибавит лишнее, а за слово «война во что бы то ни стало» наполнит лишнее письмо поцелуями.

Эти две недели пришлось прожить при обстановке очень оживленной; сейчас стало немного тихо, а напр[имер], два дня тому назад по небольшому району, где находится церковь и мой дом, противник выпустил 278 снарядов; со мною остался только начальник связи, а остальным – батюшке, докторам, обозам, нестроевым, адъютанту – я разрешил остаться в шести верстах сзади, где бесится мой жеребенок. Осипа все еще держу около себя. Относительно Каменца имей в виду, что тебе могут убавить квартирные, т. е. уменьшить твой доход рублей на 50. Конечно, при тех удобствах, которые ты получишь от сада и простора, это пустяки. А может быть, я и ошибаюсь; поговори с папой. Беру вновь лупу и стараюсь рассмотреть и цыплят, и свою изящную и красивую женушку, у которой профиль был самый правильный во всем институте (по точным измерениям ниткой). Если бы был с вами, где бы я сел? Вы так плотно разместились, ореху упасть негде. Я сел бы у ног моей славной наседки, целовал бы эти ноги и всю ее, а потом по очереди всех цыплят, ставя точку на Генюше.

Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

15 апреля 1915 г. В лесу.

Дорогая моя Женюрка!

Вчера было два сюрприза; зовет меня к телефону особоуполномоченный Кр[асного] креста нашей армии… Начинаю с ним говорить из моего лесного убежища; оказывается, Г. Г. Лерхе; поговорили по-хорошему (война все нехорошее предает забвению и ровняет, мирит людей, работающих на ее суровом поле); он привез с собою М. В. Родзянко, который хотел к нам ехать на позиции, чтобы приветствовать нас как земляк (полк и он из Екатеринослава), но я отговорил, и М[ихаил] В[ладимирович] довольствовался тем, что набросал свой привет на бумаге и прислал мне, а я по поводу сего отдал особое приказание. Второй сюрприз – появление у меня Горнштейна с письмами, сластями, непромокашкой, шапкой и рассказами. Любовался фигурами спортсменов и слушал описания нашей домашней суеты. По обычаю, Горнштейн в большом восторге от балерины и говорить о ней спокойно не может.