Письма с фронта. 1914–1917

вчера я, организовав около 5 часов последнюю атаку, ждал у телефона ее результата, лежа на соломе в землянке. Скоро мне донесли об ее полном успехе, о чем я сейчас же сообщил начальнику дивизии. Отдав распоряжение о расположении полка на ночлег, я собирался домой (в штаб полка), как мне подали твое письмо. Это было божественно: радость от блестяще завершенного дела и радость получить от женушки письмо. А дело было блестящее, пожалуй, что лучше прежних. Полк рядом штыковых атак выбил противника из сети сложных окопов, прогнал его и занял его позиции. Но это было мало. 1) Это был успех дивизии после долгого общего затишья, и 2) план общей атаки принадлежал мне. Полк взял: 4 пулемета, пленными 11 офицеров и 652 н[ижних] чинов, прожектор, телефоны, массы всяческих бомб, около тысячи ружей, до 100 т[ысяч] патронов и т. п. Мой полк выдержал на плечах главную ношу и взял более других. Ты поймешь, женушка, мое бодрое настроение, несмотря на то что предшествующую ночь я спал не более двух часов и затем с 4 часов утра вел бой. Сегодня прошел окопы и благодарил людей: довольны, смеются. С офицерами удачно, ранен, да и то легко, один, хотя, правда, из орлов. Пленные офицеры с восторгом говорят, как он, идя вперед и подняв высоко шашку, вел людей в атаку на пулеметы… а это, моя детка, не фунт изюму. Три пулемета вчера взяты были атакой в момент их трещания; в одном случае все пулеметчики были переколоты штыками, людей нельзя было остановить. С людьми менее удачно, потерял я много: 56 убитыми и 164 ранеными, потери, еще мною с полком не испытанные. Мною, потому что у других потери бывают иные. Среди пленных офицеров один был прапорщик, лет 20. Он скоро успокоился, стал пить чай и, хотя конфузливо, но стал смеяться. Я сказал офицерам: «Не знаю, как он, а мать его рада будет пленению». Из разговоров выяснилось, что он один у матери-вдовы и, посылая его на войну, она с горя заболела. Она думала, по словам сына, что более его не увидит, «так много потерь кругом». Я смотрел, как ребенок пил чай, и думал о его матери, которая где-то далеко с трепетом в сердце болит душой о своем единственном сыне. Я снял с него обещание, что он сейчас же напишет своей матери, и он мне обещал.

А вот тебе о русском сердце. Идет оживленная перестрелка, но вдруг со стороны врага показываются три фигуры, бегущие к нам и махающие платком. В один миг пыл кончается, раздается крик «перестань стрелять»… забыв вражду, боятся убить тех, которые уже не воюют. Попробуйте это на любом из фронтов, прикончат за милую душу.

Кончился бой, издалека видны две фигуры: одна русская и другая – хромающая – австрийская. Подходят к речке. Австрийская лезет на спину к русской, и в таком порядке переправляются через речку, а затем шествуют опять рядом. Подходят, и история выясняется. Раненый австриец в лесу сдался русскому и при его помощи пошел к нам. Чрез речку победитель решил понести его на своей спине: «У меня, мол, сапоги, и не пройдут, а у него, бедного, штиблеты, ноги себе промочит…» Ну, что ты с ними поделаешь. Найди в мире еще такое, может быть, и глупое, но великое сердце. Я уже на них и рукой махнул. Хлеб сейчас весь раздадут. «А сам чем, дурак, кормиться будешь?» Жмется. «Да как-нибудь обойдусь, он, поди, давно не ел…» Ну, порассуждай тут с ним. Ты все насчет детей пишешь. Мы их всех порастеряли. При тех маршах и боях, которые пришлось делать, пришлось этот вопрос совести оставить. Я уже тебе как-то писал об этом.

Сегодня приехал Р. К. Островский, оказывается, его в Петроград для операции не пустили. Вообще, всё ему как-то не удалось, но возвратился он очень поправившимся и посвежевшим.

Как-то на днях мимо меня проехал каз[ачий] разъезд 2-й каз[ачей] сводной дивизии, страшно обрадовался я, да и они. Поговорили. Дивизия где-то недалеко. Привык я к своему полку, а все же пахнуло чем-то родным.

Ходишь ли ты, моя золотая, на воздухе и загорела ли? Я как негр. Какой Лиде ты дала 700 рублей? Давай себя и выводок, я вас крепко обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

14 мая 1915 г.

Дорогой мой Женюрок!