Письма с фронта. 1914–1917

Вчера у меня был день неважный. Помнишь, я тебе писал о шт[абс]-к[апитане] Мельникове, который уезжал из полка, недавно возвратился и 20-го был ранен. Вчера он в 1 ч 30 м. умер. Оказался с ним удивительный случай: рана была легкая, в мякоть ноги, небольшим осколком гранаты; он с разрешения доктора попытался ходить, и оказалось, мог и это сделать… все предвещало хороший исход. Но в ночь поднялась температура, и к вечеру другого дня обнаружены были признаки гангрены, а вчера его не стало. В чем же дело? Осколок гранаты, оказалось, поразил его, рикошетировав от земли, а коснувшись таковой, он, по уверению докторов, захватил с собою микроб «злокачественного отека»; он-то и сгноил покойника в несколько часов. Смерть покойного поразила и меня, и офицеров. Он имел уже Георгия и Георг[иевское] оружие, стоял на пороге хорошей карьеры и вызывал всеобщие зависть и пересуды. Друзей у него в полку почти не было, а недоброжелателей много; последние находили, что я к М[ельнико]ву несколько пристрастен, выделяю его и т. п. Даже первый слух о легкости раны вызвал старые толки о везеньи… И разом небольшой осколок гранаты в союзе с микробом сказал всем, что все эти пересуды, зависть, говор… всё это пустота пред законами и велениями судьбы. И я, отправляя офицеров на панихиду, сказал им: «Молитесь усердно, многие из вас очень грешны пред покойником». Он симпатичен, правда, не был, эгоист, замкнутый, хороший актер и т. п., но искусный ротный командир и храбрый офицер, роту его я считал одной из лучших в полку. Получив Георгия, он сильно изменился (на войне это, к сожалению, приходится наблюдать), и мне было очень больно и обидно наблюдать это, но, увы, мы бессильны предвидеть такие психические изменения. Словом, смерть В. В. Мельникова вызвала много дум и много философии, и мы до вечера все говорили по этому поводу. К довершению, с 6 часов пошел ливень, выгнал меня из моего барака (протекает) и заставил ночевать в крест[ьянской] халупе, в обществе блох и мух, в духоте. Правда, я обсыпался порошком и спал, а мои товарищи, лежа на одной кровати и забывшие о порошке, почесывались всю ночь… хотя утверждали, что их обоих грызет одна и та же блоха, но очень голодная или злая.

Где-то ты, моя золотая рыбка, сейчас; вернее всего, на дороге в Каменец. Пишу все-таки на Петроград, откуда все равно тебе перешлют. Как звать Алексееву, я и раньше не знал, а если бы и знал, то все равно забыл бы. Хотя, если ее нет, то Бог с ней. Мысль моя пришла ко мне налетом, а теперь – в прошлом – она рисуется мне и сомнительной, и несколько причудливой. Юнкера до сих пор еще нет. Хочу подержать его сначала у себя (в команде связи), для чертежных работ, а потом, если потянется, пошлю в роту к хорошему ротному командиру. Сейчас сижу в лесу, кругом благодать, хотя изредка на бумагу или на стол попадает одна-другая капля (не подумай, что слеза). С Осипом вчера у нас [была] небольшая размолвка… распустился он сильно, а ругнуть или поставить под винтовку жалко… свой. Давай свою мордашку (удивительного – по ниточке – профиля) и нашу троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Наша улица в Каменце, кажется, Зеленая?

27 мая 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Ночью на 25-е получил телеграмму изо Львова о прибытии туда Сережи, телеграфировал представителю Главного благотворительного комитета и, кроме того, послал специального нижнего чина во Львов за поисками Сережи. До сих пор никого нет, своего посыльного, по кр[айней] мере, сегодня жду обратно. Как наберем детей, не знаю; как только с жителями зашла об этом речь, они сейчас же на попятную; их возражения – сложный сумбур всяческих предположений, до посылки малышей в Сибирь включительно. Что нам удастся сделать, не знаю; Осип думает, что когда приедет Сережа – дело пойдет ладнее… посмотрим. Дни у нас стоят благодатные, я много хожу и настроен очень поэтично, читаю стихи и прихожу к заключению, что они берут и волнуют меня много сильнее пуль и шрапнели. И это удивительно! Свежесть и сила их воздействия совсем такие же, как были в дни зеленой юности; правда, тогда я плакал и дергал носом, чего я теперь не делаю, но это разница в деталях… не более.

Ты, женушка, вижу застреваешь в Петрограде; сначала хотела ехать до 20 мая, потом 20-го, а теперь уже думаешь о конце мая. Что тебя там задерживает, особенно если погода у вас дрянь и дети уже начинают киснуть. Раз жалованье папа может получать и ты решила ехать, по-моему, медлить не стоит. Мои раненые или больные офицеры уже, напр[имер], давно живут на дачах, а тебе и Бог велел. Я думаю, в Петрограде теперь никого не осталось.