Письма с мельницы

— Боже вас упаси! — поспешно перебил настоятель. — Этак, чего доброго, покупатели будут недовольны… Вам только нужно быть настороже, раз вы уже предупреждены… Скажите: сколько вам надобно, чтобы распробовать? Капель пятнадцать, двадцать, так? Положим, двадцать… Бес должен быть очень лукавым, чтобы одолеть вас при помощи двадцати капель… впрочем, я разрешаю вам не ходить в церковь, а то как бы опять не вышло соблазна. Вечернюю молитву вы можете читать в своей винокурне… А теперь, отче, ступайте с миром и, главное… не сбейтесь со счета капель…

Увы! Хотя бедный о. Гоше и вел счет каплям… дьявол крепко в него вцепился и не отпускал.

Странные молитвы пришлось услышать винокурне!

Днем еще куда ни шло, о. Гоше был довольно спокоен: он подготовлял жаровни, реторты, тщательно разбирал травы, все травы Прованса, тонкие, серые, кружевные, насквозь пропитанные благоуханием и солнцем… Но вечером, когда травы уже настаивались и жидкость нагревалась в больших медных чанах, начиналась пытка.

Семнадцать… восемнадцать… девятнадцать… двадцать!..

Капли падали из трубки в серебряный кубок. Эти двадцать капель он проглатывал разом, почти без всякого удовольствия. Зато двадцать первая не давала ему покоя. Ох уж эта двадцать первая капля!.. Дабы не впасть в искушение, он становился на колени в самом дальнем углу лаборатории и читал молитвы. Но от не остывшего еще ликера подымался легкий пар, насыщенный ароматом, окутывал его и тянул к чанам… Ликер был чудного золотисто-зеленого цвета… Склонившись над ним, широко раздув ноздри, о. Гоше тихонько помешивал трубкой, и в сверкающих блестках изумрудного потока ему мерещились глаза тетки Бегои. Они смотрели на него, смеясь и подмигивая…

— Ладно! Еще одну каплю!

И, капля за каплей, бокал несчастного монаха наполнялся до краев. Тогда он в изнеможении опускался в глубокое кресло и, разомлев, прищурясь, смаковал свой грех маленькими глоточками, повторяя про себя в сладостном раскаянии:

— Ах, я обрекаю себя на вечную муку!.. На вечную муку!..

Но ужаснее всего то, что, выпив эту дьявольскую настойку, на дне он находил, — уж не скажу вам, каким чудом, — все непристойные песенки тетки Бегон: «Три кумушки попировать хотели…» или «Пастушка в лес пошла одна…», и каждый раз — тот самый пресловутый припев белых отцов: «Пататен, пататон, тарабен, тарабом!»

Представляете себе, какой срам, когда наутро соседи по келье говорили ему с лукавым видом:

— Э-хе-хе, отец Гоше! Видно, вчера вечером, когда вы спать укладывались, у вас здорово трещало в голове.

Тогда начинались слезы, отчаяние, пост, власяница и изнурение плоти. Но ничто не помогало против того дьявола, что вселился в эликсир, каждый вечер в тот же час лукавый одолевал его преподобие отца Гоше.

А между тем заказы благодатным дождем падали на аббатство. Они поступали из Нима, Экса, Авиньона, Марселя…. С каждым днем монастырь все больше и больше начинал смахивать на фабрику. Были братья-упаковщики, братья-этикетчики, одни вели переписку, другие ведали отправкой. Правда, богослужение иногда терпело от этого ущерб, не так ревностно звонили колокола, зато бедный люд в нашем крае не терпел никакого ущерба, можете быть спокойны…

И вот в одно прекрасное воскресное утро, в то время как казначей читал при всем капитуле годовой отчет, а почтенные монахи внимали ему с сияющими глазами и улыбкой на устах, в зал заседаний ворвался о. Гоше, громко крича:

— Довольно!.. Не хочу!.. Отдайте мне моих коров!

— В чем дело, отец Гоше? — спросил настоятель, отчасти догадываясь, в чем тут дело.

— В чем дело, отец настоятель?.. Дело в том, что я сам себе готовлю огонь вечный и вилы… Дело в том, что я пью, пью, как сапожник…

— Так ведь я же вам велел вести счет каплям!

— Тоже сказали! Вести счет каплям! Теперь уже приходится вести счет стаканам. Да, честные отцы, вот до чего я дошел. Три фляги за вечер… Сами понимаете, что так продолжаться не может… Повелите составлять ликер кому вам угодно… Да падет на меня огонь небесный, если я не брошу этого дела!

Теперь капитулу было уже не до смеха.

— Но, несчастный, вы пустите нас по миру! — кричал казначей, размахивая гроссбухом.

— А по-вашему, лучше, чтобы я обрек себя на вечные муки?

Тут поднялся настоятель.

— Отцы! — сказал он, простерши холеную, белую руку, на которой сверкал пастырский перстень. — Есть средство все уладить… Возлюбленное чадо мое! Когда искушает вас нечистый? По вечерам?..

— Да, отец настоятель, аккуратно каждый вечер… И теперь, как только стемнеет, я, с вашего позволения, обливаюсь холодным потом, как осел при виде седла.

— Ну так успокойтесь… Отныне каждую вечернюю службу мы будем читать за ваше спасение молитву святого Августина, дающую полное отпущение грехов… Теперь, что бы ни случилось, вы будете под ее покровом… Она отпускает грехи в самый момент их свершения.

— О, тогда спасибо, отец настоятель!

И без дальних слов о. Гоше легко, точно жаворонок, полетел к своим перегонным кубам.

Действительно, с этого дня каждый раз в конце повечерия священнослужитель возглашал: