Письма С

Город встретил холодным гостеприимством пустых окон и вынесенных дверей. Пришлось пройти несколько кварталов, чтобы оказаться, наверное, на единственной приличной и более-менее уцелевшей улице. Но и она особой оживлённостью похвастать не могла: на паре крылец под поскрипывающими на ветре вывесками расположились в тени козырьков хозяева лавок; потёртые двери столовой были открыты нараспашку и подпёрты отполированным ладонями до маслянистого блеска поленом. На узком крыльце клевал носом сильно заросший мужичок в облезлой каракулевой шапке, разило от него на несколько аршин сивухой и густым дымом камень-травы.

Чтобы особо не мозолить глаза, гуль зашёл в пустующую столовку и сел в углу.

Создатель Всемилостивый, святой Атом и ржавая батарейка! Быть ограбленным спасёнными пленниками... Остаться без снаряжения, с парой крышек, что завалялись в кармане, да стареньким стилетом в сапоге. И то хорошо, что побрезговали одежду отжать. Тогда бы увидели под рукавом браслет, попытались бы снять, а то и вовсе руку отрубили.

Эх, ладно. Как говорится, всяко бывает. Главное — жив. А вещи приходят и уходят.

— Эй ты, — крикнула из раздаточного окна хозяйка, — покупать будешь что? Если просто от солнца спрятаться — две крышки, и сиди хоть до посинения, только спать на столе или под столом не вздумай.

— Самогон возьму.

— Десятка. Пятнадцать, если нет своего меха. Ну, чего расселся? Я тебе не подавальщица.

И правда, для официантки хозяйка была слишком почтенного возраста. Гуль бы даже не особо удивился, если бы они оказались ровесниками. Тем не менее, на дряблых щеках старухи краснели два ярких круга румян, а отвисающая нижняя губа была выкрашена какой-то дикой фиолетовой помадой. Несколько раз перебрав на ладони деньги, она сунула гулю в руки бурдюк, но прежде чем отпустить, окинула высокомерным взглядом и недовольно проворчала:

— В полдень приходят за молоком ошейники, так что лучше тебе тут не засиживаться.

— У вас ферма?

— Работники не нужны! Топал бы ты лучше отсюда подобру-поздорову.

— Карга... — уже выйдя на улицу, фыркнул гуль.

Красный зенит давил, хотелось тени.

— Ещё какая! Добрых людей под нещадное солнце гонит! — подхватил пьяница, до этого дремавший. Со второй попытки встал на ноги, — честь имею, Севастьян Дождик, поэт. А вас...

Гуль пожал руку, но не спешил представляться. Огляделся по сторонам:

— Вы тут живёте?

— Нет, нет! Я — гражданин мира! В данный момент остановился здесь, но вскоре вновь двинусь в путь, чтобы нести радость просвещения людям! Как долгожданная влага облегчает землю, так же и моё творчество смягчает души людей, — прикипев взглядом к бурдюку, пьяница облизался и пригладил бороду, — да-а-а... в сей жестокий век люди забывают о прекрасном. Несомненно, возвращение плодородных земель, охота и выпас браминов — дела первостепенной важности. Но не стоит забывать и об искусстве. Оно отличает нас от дикарей и животных.

Заметив, что гуль собирается уходить, Севастьян пошёл в наглое наступление:

— Дражайший, не дадите глоток воды бедному страждущему? А я поделюсь своим творчеством.

— Но это не вода, это цуйка.

— Не страшно, не страшно, — замахал тот руками, — давайте найдём место в тени. Пройдёмте немного дальше по улице, как видите, здесь множество заброшенных домов.

Гуль немного помедлил и степенно кивнув, будто у него на уме изначально было не то же самое.

Солнце уже прошло зенит и медленно двигалось к горизонту, тени начали удлиняться. Главная дорога, как ни странно, шла почти по окраине, наверняка её выбрали потому, что она была достаточно широка и строения в этой части города сохранились лучше, чем в фактическом центре.

Севастьян приобнял своего нового знакомого за локоть, стараясь говорить как можно выразительнее и размахивая руками, не дождался прибытия на место и начал декламировать стихи:

— Жарко, душно, гнусно, мерзко

Ветер, пыль, песок, отрава

Шумно, мусор, прах и пепел

Камни, соль, преддверье ада

Мухи, блохи, тараканы

Птицы, крысы, чайки, вопли

Визги, крики, запах гари

Масло, жареное трижды

Люди, гомон, смех и топот

Проткнут мозг, расплавлен гвалтом

Бьёт прибоем реп с ламбадой

Сахар с распаленным жиром

Рыба, что вчера сгорела

Солнце душит плотным жаром

Нервы, стёртые до крошек

Плющит равнодушным шаром

В иглах острого зенита

Все живое вязко липнет

Сонно бьется рваной каплей

Засыхая, кровь густеет

На дыбе распята пляжа

Усыхает под давленьем

Тонет в просолёном поте.

Тонет мысль, умирает

Стих ползет речитативом

Чтобы тоже вяло сдохнуть

Запятые околели

Не успев совсем родиться

Точки ссыпались под пандус.

И слова иссякли тоже

Поросли сухой травою

Закопались в дроби камня.

Тут Эйлат конец сезона(*)

Пьяница возвёл сжатый кулак к небу и зажмурился, слегка мотая головой.