Письма сестре

Я еще прошлое лето начал писать масляными красками и с тех пор написал четыре картинки; копию с Айвазовского «Закат на море», копию с «Читающей старушки» Жирара Дове, «Старика, рассматривающего череп» и копию с Гильде-брантовского «Восхода солнца», с снегом, мостиком и мельницей… Все эти картины писаны самоучкою, без всякого знания приемов письма, и потому все более или менее плохи (последняя, впрочем, лучше других; она теперь стоит в магазине Шмидта и продается за двадцать пять рублей). Более масляного письма мне удаются фантазии карандашом, на достоинство которых мне указал один недавний наш знакомый Клименко, большой знаток в искусствах, весельчак и, что нераздельно в русском человеке с эстетическими наклонностями, порядочный гуляка; это последнее и еще кое-что не нравится многим, в том числе и мне.

Но, не знаю, как тебе, а мне кажется, что моральная сторона в человеке не держит ни в какой зависимости эстетическую: Рафаэль и Дольче были далеко не возвышенными любителями прекрасного пола, а между тем никто не воображал и не писал таких идеально-чистых мадонн и святых. Рассуждая таким образом, я решил верить в его эстетическую критику, тем более что он критикует не так, как у нас берется критиковать произведения искусства большинство, – на основании вкуса, о неосновательности коего критериума гласит пословица: «О вкусах не спорят»; Клименко же произносит суждения на основании очень многого читанного и виденного им по этому предмету, что придает ту вескость и основательность его суждениям, на которую может и даже должно опираться (даже если бы это было за неимением ничего лучшего) таланту, не имеющему под собой еще никакой твердой почвы, каков – мой.

Говорю тебе об этом предмете так много оттого, что у папаши со мной по этому поводу в настоящее время бывают частые споры, причем этот предмет поворачивается (выражение, вижу, глупое, но другого не нахожу) разными сторонами, очень неинтересными для разъяснения и исследования; но теперь о них толковать некогда, я уж и так тебе порядком докучил моим длинным письмом, написав много нескладной чепухи и пропустив половину интересного. Вот это интересное, за неимением места, вкратце: в Одессе была летом Петербургская оперная русская труппа (Палечек, Лагровская, Корсов, Рааб, Крутикова и др.)[28]; я слышал: «Жизнь за царя», «Жидовку», «Громобоя» и «Фауста»[29]; познакомился через Красовского с Корсовым и Дервизом.

Теперь в Одессе «Передвижная художественная выставка»[30], с смотрителем которой Де-Вилье[31] я недавно познакомился; это очень милый человек, жандармский офицер, сам прекрасный пейзажист; он просил меня приходить к нему во всякое время писать и обещался для копировки достать картин в галерее Новосельского[32]. Напишу что-нибудь порядочное, – пошлю в Петербург в подарок дяде Коле. На одном дворе с нами на даче жили две недели: французский актер труппы m-ine Keller – М. Delpant de Caulete c m-me Delpant очень милые, веселые и приличные люди, пили у нас несколько раз чай, возились с Лилькой и рассказали нам очень много интересного о французской жизни.

Несколько дней у нас гостили m-lles Aline и Olga Чекуановы, которых мать теперь здесь начальницей твоего института; кстати, об институте: у вас новый член по хозяйственной части, действительный] ст[атский] сов[етник] Добровольский; Шугурова отставили, а новый инспектор еще не прибыл; Дмитриева осталась пепиньеркой [воспитанница учебного заведения, готовящаяся стать наставницей]. Мы читаем сообща (папаша, мамаша и я) «Один в поле не воин» Шпильгагена. Если ты его тоже читала, то я могу тебе прислать в следующем письме, если хочешь, портрет главного героя романа – Лео, так как он мне представляется. Но не буду больше мучить твоих глаз, Анюточка, хотя еще многое и многое остается тебе сообщить.

Чувствую, что перо мое плохо мне повиновалось; да ведь и не писал же я писем бог знает с какого времени. Прощай, дорогая Анюта! Крепко целую тебя и желаю тебе полного успеха при окончании твоих педагогических и всяких – ических наук. Поцелуй от меня ручки: бабушки, тети Вали и тети Вари; просто поцелуй Жоржу (поздравь его от меня с титулом Studiosus’a[33] и скажи ему, что если я не пишу к нему, так это не потому, чтобы мне не хотелось, но потому, что не промолвить друг с другом в продолжение четырех лет ни одного слова – все равно (в наш возраст), что вовсе не знать друг Друга; получать письма и писать к незнакомому вовсе неинтересно, а знакомиться в письмах – писать поэтические произведения невозможно, и потому покуда не будем писать друг другу; на будущий же год увидимся и возобновим дружбу до гроба. Поцелуй от меня и Шушку, и Асю, и детей дяди Коли. Засвидетельствуй мое глубочайшее почтенье и поцелуй дядю Колю и Александра Семеновича. Затем прощай.

Твой брат М. Врубель

Р. S. Папаша ждет от тебя письма с Владимиром Зиновьевичем, а я – по получении тобой моего.

1874 год