Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

Вот Вам пьеса, не знаю, удалась ли она мне? Личное мое впечатление — неопределенно.

Зная условия немецкой сцены, Вы, я думаю, сразу можете определить, поставят ли ее в Берлине. В России она, конечно, не пойдет, а потому и печатать ее там — нет смысла, значит — пожалуй, ее не стоит и Вам издавать, если ее не примут в театр?

Мне хотелось бы все-таки, чтобы Вы представили ее Рейнгардту или другому директору уже в переводе, как рукопись, ничего не говоря заранее о содержании и теме ее, — можно так?

Живем — как всегда, ловим рыбу и прочее. Леонид написал Моргано, что он на зиму едет сюда. От редактуры сборников — он отказался.

Книги я получил, спасибо!

Пятницкий — исчез, и я страдаю — денег нет! Нет ли у Вас для меня сотен двух, трех марок?

Кланяюсь всем, желаю всего доброго!

А.

Видели Хилквита?

Как стоят дела со «Шпионом»?

416 И. А. БЕЛОУСОВУ

Сентябрь — начало октября 1907, Капри.

Николай Алексеевич, дорогой мой!

Переводы — из рук вон плохи, и, если мы издадим Шевченко в таком виде, нас будут бить за искажение поэта.

Ругать будут и бить.

Примите добрый совет, поработайте над этой книгой, м. б., Вам удастся сделать дело лучше.

А так издавать — ни у Вас, ни — тем более — у нас права нет.

Не сердитесь.

А. Пешков

417 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Не позднее 6 [19] октября 1907, Капри.

Папирос!

Вот искренний крик моей души!

И я прошу Вас послать несколько коробок — две, три — по почте, необычным порядком.

Неудача с «Отцом» меня не огорчает, ибо — сам знаю — попытка неважная. Оставьте эту вещь под спудом, но едва ли я когда-либо возвращусь к ней. Исправлять ошибки — занятие вредное, как это видно на примере весьма ученого профессора Павла Милюкова, который, исправляя оные, довел себя до подобия скоту и болвану.

Видите Вы москвитянcкую газетину, «Утром России» именуемую? Вот гнусная окрошка! Сотрудники: Озеров-зубатовец, Чириков, Тан, Н. Иорданский, мек и б[ывший] член ЦК! Сологуб-садист, А. Белый, Блок и в этом вредном винегрете Леонид Андреев, ред[актор] литератур[ного] отдела! Лоло! Любошиц!

Шучу и ругаюсь, но — если б Вы знали, как мне обидно за Леонида — до боли! Вот уж дернул его чорт! И с первых же №№ вся эта пестрая компания ввалилась в лужу издевок над Л. Толстым за его письмо. Письмо — плохое, увы, но — не так на него отзываться надо, не так! И лучше уж — молчать. Вообще — бумага глупая и пошлая.

Жду папирос! На-днях уезжает В[асилий] А[лексеевич] и Пятниц[кий], последний — к Вам. У меня с ним были хорошие разговоры и приняты хорошие решения.

Жду дядю Мишу и Андриканиса. А также писем от Хилквита, очень!

Ибо — забит безденежьем!

Жму Вашу руку и Р[омана] П[етровича].

Кланяюсь женщинам. Пишу рассказ. Хороший. Спасибо за книги.

Папирос!

А.

418 С. А. ВЕНГЕРОВУ

9 [22] октября 1907, Капри.

Многоуважаемый Семен Афанасьевич!

Я пришлю Вам небольшую заметку о В[ладимире] В[асильевиче], через неделю — две, — так будет хорошо?

Вы не указали срока, когда нужно послать рукопись.

За предложение Ваше — сердечное спасибо, — мне радостно будет вспоминать о встречах с Владимиром Васильевичем, который и в старости своей любил жизнь, людей, искусство горячей любовью юноши, той редкой любовью, которую так жадно ищешь в людях, и — нет ее!

Примите мое искреннее и глубокое почтение к Вам.

А. Пешков

419 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

23 или 24 октября [5 или 6 ноября] 1907, Флоренция.

Вы прочитали новые рассказы Леонида? Что чувствуете?

На меня они оба произвели отвратительное впечатление, и я рад, что эти грязные вещи появятся не у нас.

Резко говорю? Нет! «Тьма» — отвратительная и грязная вещь. Ее истинным автором является ее герой — известный Вам Василий Федорович, болван, которому я дал бы пощечину, будь он около меня. Я предупреждал, я просил этого скота не говорить Леониду о революции и своем участии в ней, я прямо указывал ему, что Л[еонид] немедленно постарается испачкать все, чего не поймет.

Этот жалкий, больной малый носит в себе животное, он весь — во власти животного и вот почему тоскует о звере. Зверь — не по силам ему, а животного он боится, когда трезв. Животное в нем всегда, и всегда оно понуждает его отрицать, бороться с человеческим, — чистую, поэтически настроенную девушку велит изнасиловать, революционера — свалить в грязь, человека вообще — нарисовать пошлым, мелким, бессильным. И все это — гнусно, все это — пакость.

Очень талантлив Л[еонид] вообще — не в данных рассказах, — очень велик он, как нарыв во всю спину, но он нам — чужой.

Поймите это, он — чужой. Его дорога — круто направо. Его задача — показать во всяком человеке прежде всего скота, — социальная ценность такого намерения и вредна и погана.

Идиот В[асилий] Ф[едорович] получил должное за свой рассказ, — изумительно гадок он в изображении Леонида!

«Заклятие зверя» — вещь избитая, написана плохо, о ней не стоит говорить.