Письма, телеграммы, надписи 1927-1936

859 С. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ

15 мая 1927, Сорренто.

Прилагаю еще две рецензии, Сергей Николаевич, слышал, что их — много, и не могу понять, почему бюро посылает через час по две капли. Книга, очевидно, хорошо идет; мне говорили, что это констатируется одной рецензией, которая заключена словами: «Нам приятно отметить, что в Америке начинают читать настоящую литературу». О втором томе еще не имею сведений, ибо Гест неожиданно проехал в Москву и — будет здесь лишь в конце м[еся]ца, в начале июня.

Простите, что пишу кратко, — не работает голова, и руки трясутся, — ночью был адский припадок астмы. А кроме того — тороплюсь: хочу съездить в Помпею, — там, в амфитеатре, будут играть Аристофана, кажется. Устал я, как мужицкая лошадь. И — жарко. Вот уже двадцать третий день нет дождя.

Крепко жму руку.

А. Пешков

15. V. 27.

Любопытную вещь рассказала американка-журналистка: ее соотечественники, в страсти своей к анкетам, недавно опубликовали в одном из дамских журналов статью по поводу ответов женщин на анкету, которая ставила ряд вопросов об интимных подробностях половой жизни женщин. Вопросы, вследствие их неудобосказуемости, не были опубликованы. Но, надо думать, что

В. В. Розанов был бы сладостно обрадован ими. Из ответов же явствует, что американки — в большинстве подавляющем — относятся к половой жизни отрицательно и даже — враждебно, рассматривая необходимость ее как грех — как «блуд», по взглядам нашей церкви — как диавольское дело. Насколько здесь пуританского лицемерия и как много подлинной, искренней усталости европейских и американских женщин — трудно судить, а все-таки мне кажется, что это один из признаков возникающего среди женщин гинекократического настроения, ибо — обанкротился мужчина и уже не в силах устроить подруге своей спокойную, уютную жизнь, в чем она нуждается более, чем он. Вот какие дела.

Всего доброго!

А. П.

860 А. П. ЧАПЫГИНУ

20 мая 1927, Сорренто.

Дорогой Алексей Павлович —

об успехе «Разина» мне писал Тихонов, писали из Петербурга, из Нижнего, Смоленска, — Вы, разумеется, понимаете, как я рад! А на-днях у меня был П. С. Коган, взял первый том, прочитал и согласился со мною, что это поистине исторический роман, он сказал даже: «убедительно исторический». Очень удивлен был широтою Ваших знаний и уменьем пользоваться ими: всего — много, но — ничего лишнего.

Для меня Ваша книга не только исторический — по содержанию — роман, но еще и нечто необходимое для истории русской литературы и «указатель», как надобно писать на сюжеты истории. Здесь, среди эмиграции, в славе Алданов-Ландау, автор тоже «исторических» романов; человек весьма «начитанный», он пишет под «Войну и мир» и так поглощен Толстым, что этого не может скрыть даже его пристрастие к Анатолю Франсу. Писатель — мудрый, но сухой, как евангельская смоковница. Затем — Мережковский, этот пишет романы из жизни Египта, причем египтяне его разговаривают на московско-арбатском наречии. Разумеется: «небо — вверху, небо — внизу», и — скучно и подобно каталогу небогатого антиквара. Есть еще исторический роман Минцлова «Волки» — смутное время. Но маленькая вещь Ал. Толстого «Житие преподобного Нифонта» содержит в себе больше искусства и больше исторической правды, чем все три романиста, названные выше.

До чего жалкое явление эта наша «эмиграция». Все они эмигрировали уже не от России, а от жизни. И как расхулиганились, если б Вы видели, слышали. «Руль» Гессена — нечто изумительно негодяйское, лживое и злобненькое — становится все более отвратителен, даже «Пос[ледние] нов[ости]» Милюкова принуждены были крикнуть «Рулю»: «что вы лжете!» Дерутся: в Америке бьют Керенского, в Риге — Милюкова, бьют за плату в 25 долл.! Чорт знает что!

Вообще — душно здесь и мертво. И, конечно, не только потому, что разлагается эмиграция, а — такова вся жизнь. Если б не мое здоровье и не работа моя — уехал бы в Арзамас, в Тетюши. Работаю — много. Скоро начну печатать роман в России. Скажите, как понравится и что не понравится.

Крепко жму руку, милый друг мой!

Всего доброго!

А. Пешков

20. V. 27.

861 П. С. КОГАНУ

22 июня 1927, Сорренто.

Дорогой Петр Семенович —

получил Ваше письмо и оттиски Вашей заметки, очень тронут Вашим отношением ко мне, очень благодарен. Да, странно, что мы не встречались раньше, работая в одном направлении и почти бок о бок.

Вы извините мне, что я не ответил Вам немедля на Ваше письмо; сразу же после нашего свидания — события в Лондоне, убийство П. Л. Войкова, которого я знал, ленинградские бомбы, смерть Турова, самоубийство Л. А. Тарасевича, тоже знакомого и уважаемого мною, — все это сильно расстроило меня. Несчастия меня никогда не угнетали, не угнетают, но приводят в бешенство, и так как выразить его здесь я могу только пером, то мне очень трудно.