Письма в Небеса

Сталин удивился: почему митрополиты просят об открытии богословских курсов, «тогда как правительство может разрешить организацию духовной академии и открытие духовных семинарий во всех епархиях, где это нужно». Он был готов это сделать и сделал бы, но мудрый митрополит Сергий ответил так: «Для открытия духовной академии… очень мало сил и нужна соответствующая подготовка, а в отношении семинарий — принимать в них лиц 18 лет считаем неподходящим по времени и прошлому опыту, зная, что, пока у человека не сложилось определенное мировоззрение, готовить их в качестве пастырей весьма опасно».

Некоторое удивление вызывает торопливость Сталина. Вспомним его знаменитую шутку, произнесённую на той встрече: «Церковь должна всё сделать большевистскими темпами». Зачем ему было так спешить?

Думаем, причина тут проста. Многолетняя пропаганда представляла нам Сталина всевластным владыкой, которому стоило лишь пальцем пошевелить, и всё в стране приходило в движение. Рассматривая факты пристальнее, начинаешь понимать, что это было далеко не так. Все годы своего правления Сталин был вынужден бороться с тайными и явными противниками, считаться с мнением старых партийцев (того же Молотова, например), внимательно слушать голос большинства… Делая тот или иной шаг, он всегда старался понять: не опрокинет ли новое начинание государственную лодку? Не вызовет ли оно новый всплеск фракционных войн? Не послужит ли оно катализатором для образования оппозиции?

Призывая Церковь к «большевистским темпам», он попросту боялся: если иерархи замешкаются, то в Кремле заработают механизмы внутрипартийной борьбы, оформится круг недовольных новой политикой, и как минимум дело будет свёрнуто, а возможно, наметится и новый раскол в руководстве страны. Что, в сущности говоря, и свершилось в конце 40-х годов, уже после войны, когда на Церковь вновь усилились гонения, а в Кремле начались новые подковёрные битвы, завершившиеся Ленинградским делом.

И последнее, о чём хотелось бы сказать в связи с этим удивительным событием. Встреча Сталина с руководством РПЦ ни за что не произошла бы, если бы Церковь в своё время заняла резко антикоммунистическую позицию, если бы она встала на путь иосифлянства и «антисергианства». Но с конца 20-х годов Церковь в лице наиболее мудрых своих руководителей (и в первую очередь, разумеется, митрополита Сергия!) не переставала говорить во всеуслышание, что она остаётся со своим народом, что она уважает народный выбор, уважает стремление к социальной справедливости и готова поддерживать руководство страны по совести и по завету апостола: «повиноваться и покоряться начальству и властям, быть готовыми на всякое доброе дело» (Тит. 3, 1). Этому выбору Церковь осталась верна на протяжении всех страшных для неё 30-х годов, всех «безбожных пятилеток», арестов, расстрелов… И 22 июня 1941 года митрополит Сергий заявил: «Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины. Господь нам дарует победу». А в те же самые дни православные священники-эмигранты от души радовались немецкому нашествию и славили эту «операцию», порученную «искусному, опытному в науке своей германскому хирургу», — как говорил в Берлине архим. Иоанн (Шаховской).

Твёрдость Русской Православной Церкви была вознаграждена. Пусть кто-то скажет, что послабления, данные Сталиным в 1943 году, были незначительны. Нет! Для той эпохи они были максимально возможными; они позволили Церкви, — почти уничтоженной, почти уже несуществующей, — вдохнуть полной грудью, набраться сил и выстоять в новых гонениях конца 40-х годов и хрущёвского времени. Без этой передышки Русская Церковь не смогла бы оправиться, не смогла бы перешагнуть во вторую половину ХХ века, не смогла бы встретить своё тысячелетие и вступить в эпоху Второго крещения Руси.

Письмо 12 ЛЕОНИД ИЛЬИЧ

…В Москву не пускали. Пассажиров без столичной прописки, без командировочного удостоверения ссаживали в Калинине — и добирайся дальше как знаешь. Мы с другом пожертвовали проводнице трёшку и остаток пути с её позволения просидели в тамбуре, — так и добрались до столицы. Поездка наша была чистой авантюрой, но нам было по восемнадцать лет, и авантюр мы не боялись.

Был декабрь 1982 года. Только что умер Брежнев. Мы ехали посмотреть на его похороны.

Как и все в стране, мы не особенно скорбели по почившему, но, как и все в стране, догадывались, что уходит эпоха, и очень хотели поприсутствовать на церемонии прощания с нею. Мы родились в 1964 году — первом брежневском, — и до сих пор вся наша жизнь так или иначе определялась брежневской политикой. Для нас смерть Леонида Ильича была и неким личным рубежом, и мы не хотели делать вид, что не замечаем этого.