Письма в Трансильванию

бит. Шапка скрыла бы часть лица, но без шапки идёт,

открыт.

Люстры светятся, как роса в бликах солнца глухой

степи. Вечереет давно в часах, сушит рот от желания

пить.

Плач вагонов сменяет вой. Там, в метро же – одна

печаль. Миллион человек – стеной. Горло жжёт словно

крепкий чай.

Человечий кругом оскал. Ваня глаз закрывает кров.

Нескончаемая тоска роет в сердце глубокий ров.

Воздух кожу дерёт сухой. Кто-то резко его толкнул.

Ваня едет по кольцевой, Ваня судорожно сглотнул.

Ему куртка в вагоне – щит. «Извините», – глаза открыл.

Зелень взора пред ним стоит. Стала плавиться твердь

перил.

«Извинишь меня? Отвечай!» Вот и проигран первый

бой. Там, в метро же – одна печаль. Там, в метро же –

одна любовь.

Улыбнись

Когда море бьётся о скалы,

Когда чайка взлетает ввысь,

Несмотря на жизни удары,

Я прошу тебя, мне улыбнись!

И тогда волною морскою,

Омывая скалистую гладь,

Я останусь только с тобою

На всю жизнь. Или жизней на пять.

Нани

Нани любит сверчков и лилии.

Называет отец – слонёнком.

Два ведра с водой без усилия

Поднимает, неся с колонки.

От дворовых ребят не спрятаться,

Задразнили. Цвет щёк – как пламенный.

Нани стукнет тринадцать в пятницу.

Ей все платья малы, что мамины.

У подруги Белинды – талия.

У подруги Лилит – три парня.

Нани ходит одна, печальная,

Обходя за квартал пекарни.

Как сказали ребята местные:

Нани – жирная скотобаза,

Никогда ей не стать невестою –

Не влюбился никто ни разу.

Слёзы Нани в веснушках месятся.

Словно маки закаты красные.

…Через семьдесят полных месяцев

Нани станет такой прекрасной…

Станет уже в три раза талия,

Поменяется всё, расправится.

Будет Нани вся идеальная,

Превратится она в красавицу.

Чертит солнце лучами линии

И рассветом в дома стучится.

Нани любит сверчков и лилии

И не знает, что с ней случится.

У тебя там нормальная жизнь

У тебя там нормальная жизнь.

Нет в ней наших безумных ссор.

На моих волосах лежит

Теплота твоих рук, до сих пор.

У тебя там нормальная жизнь.

В сердце пламя давно остыло.

Только я не могу ожить

И мертвецки цепляюсь за «было».

Как забыть мне тебя, скажи,

Как мне сердце зашить и душу?

У тебя там нормальная жизнь,

Ну а я… я её не нарушу.

Ты бросал меня к небесам

Всё, что есть, – сотворил ты сам.

Стала волнами моря гладь.

Ты бросал меня к небесам,

А потом забывал поймать.

Я не верила на лету,

Мне мерещился парашют.

Ты меня отравил, как ртуть.

А теперь уходи, прошу.

Я сама себе лес и сад,

Воздух, смысл, иконостас.

Ты бросал меня к небесам.

Я бросаю тебя сейчас.

Гербарий

Помню десятый этаж квартиры.

Винстон, слезами пропитан воздух.

Мне не хватало свободы, мира,

Я у луны всё мечтал о звёздах.

Лето прохладой вечерней стыло,

Я задыхался в приволье яда.

Мне так легко и беспечно было,

Ты задыхалась, рыдая, рядом.

Как за рукав ухватилась ручкой,

Помню и пальцы твои, и кожу.

Как убеждала остаться лучше,

Как изменялся твой голос в дрожи.

Я от земли отрываюсь всюду,

Стал я своей же любви паломник.

Думал, что сразу тебя забуду.

Сколько пытался забыть – всё помню.

Мысли о встрече мне рвут затылок,

Сердце взрывают, хожу весь в саже.

Может, и ты ещё не остыла?

Может, ты что-то в ответ мне скажешь?

* * *

«Может» – надежды словесный вестник.

Комом на горле сидит и душит.

«Может» – ужаснее слов на свете

Я не встречала. Отвечу. Слушай.

Помню, в квартире курил и пепел.

Помню от лестницы спуск пологий.

Помню, глаза твои, словно цепи,

К полу мои приковали ноги.

Помню, как с ватным стояла телом.

Фразы огнём мне в лицо бросались.

Всё так горело вокруг, горело.

Помню, как будто вчера расстались.

Смог на глазах твоих пепельно-карий.

Память себе оторву и брошу.

Высушил сердце мне, как гербарий.

Я ничего не чувствую больше.

Храбрая сердцем

Ты говоришь, что я сердцем храбрая

/руки заламывать, пальцы крестом/.

Туфли надела, с красной помадой я

/делать улыбки подобие ртом/.

Дрожью ресниц глаза укрывала

/выстоять, виду ему не подать/.

Храброе сердце у люстры порхало

/выше нельзя в квартире летать/.

Храбрость стекала по стенам и на пол

/августом плавились крыши домов/.

Кот мою душу легонько царапал

/где-то в районе паркетных полов/.

Голос точил тишину о слова

/к горлу подкатывал ужаса ком/.

Кругом ходила моя голова

/прямо по полу тому босиком/.

Храбрость измазана, сердце в пыли

/нужно уборку теперь затевать/.

Храбрость у девушки – признак любви,

Только тебе это лучше не знать.

Я тоскую по нам

Я тоскую по нам, никогда не бывшим

Вместе, не слушавшим ночью джаза.

По нам, даже бывшими не побывшим.

По нам, не станцующим вальс ни разу.

По долгим ночам нашей не-разлуки,

По нашим не-ссорам, не-поцелуям,

Шагам, чей бы звук узнавала гулкий,

Губам, что шептали бы «я ревную».

Тоскою скрутило меня, живую.

Всю жизнь, как краску, мою размыв.

Тоскую,

тоскую,

я так тоскую

по неслучившимся «мы».

Мамины руки

Белою свежею простынью выстелен

Старый диван. Рядом бра золочёное.

С комнаты стража-кота пришлось выселить.

Мама несёт на руках меня, сонную.

В робости маминой стынут движения,

Осень щекочет по стенам закатами.

Мне двадцать дней от момента рождения.

Мамины руки в волнении сжатые.

Мама красивая, очень серьёзная.

В ванной на плитке узоры цветочные.