Письма внуку. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве

VIII. Как бы то ни было, мною был сделан этот наипервейший в жизни шаг; в её скользком чреве осталась, в соответствии с законом природы, малая толика моего организма; я почувствовал некое великое облегчение и чувство приятной физической свободы, пришедшей наконец на смену ноющему томлению внизу моего туловища, каковое томление началось, когда она стелила мне постель, а потом невероятно усиливалось. Рекомендовать однако первую близость в таком виде я теперь другим не могу, ибо в то наше давнее время не было никакого СПИДа, венерические заболевания были принадлежностью только больших городов, а не захолустных деревушек подобных тогдашнему Емонтаеву (за нынешнее не ручаюсь). Я, чрезвычайно взволнованный произошедшим, до утра так и не спал, да уж было и утро; поднялись мы рано, только взошло летнее солнышко; я с опаской ждал, что девочка-мышка, подарившая мне себя в эту ночь, лица коей я вчера не разглядел толком, окажется какой-нибудь дурнушкой или замухрышкой; к счастью, мне улыбнулось очень обыкновенное деревенское востроносенькое лицо, в коем ничего особо отталкивающего я не обнаружил, хотя она оказалась вовсе не пятнадцатилетней, а года на три-четыре старше меня; такой вот была моя первая маленькая ночная незнакомка. Бессонная ночь однако совсем меня вымотала, и я нисколько не отдохнул, к превеликому неудовольствию моих патронесс (коим сказал, что «просто» не спалось), уже не радых тому, что меня, такого «дохлого», взяли с собой, из-за чего путь их растянулся во времени, и я вместо помощника-носильщика стал бременем. Впрочем, через леса, поля и болота (местами дорога шла по топким низинам), миновав ещё ряд селений, одно из коих называлось Лебяжка, мы притащились-таки в те самые Кисляки; деревенские высыпали глядеть, что за братец у их учителки, при бинокле, сроду ими не виданном. Я отлеживался-отсыпался полтора суток, побродил по деревне, из коей запомнил лишь церковь, употреблённую под склад, да группы глазеющих на пришельца сельчан. Через неделю мы тронулись в обратный путь, и я был почему-то очень доволен тем, что сказанное Емонтаево мы преодолели быстро и незаметно, поскольку нас подсадил на попутную подводу некий доброжелательный хромоногий мужичок, отчаянно и с невероятными матерками хлещущий кнутом свою вовсе того не заслуживающую, мышастой масти, лошадёнку, резво перетаскивающую телегу через болотные топи, в мокрых колеях которых были накиданы срубленные деревца для опоры о них копыт, ибо о машинах и сносных дорогах не было тогда и речи. Сказанное выше птичье озеро снова встретило меня потрясающим множеством несметных стай пернатых; в конце концов мы вернулись в пункт отправления Исилькуль, и ни одна живая душа не знала тут о той моей емонтаевской ночи, после коей, разумеется, многие детали моих эротических сновидений изменились; изменилось во мне и многое другое.

IX. Может всё же я совсем нехорошо делаю, что пишу такое о себе, притом с разного рода телесно-натуралистическими подробностями, на этих вот страницах — кто знает, когда и кто их будет читать, что за нравы будут в те далёкие неведомые мне поры. Но в дни, когда это пишу, происходит дичайшая вакханалия так называемого «секса», коим заполнены телевизоры, киноэкраны, журналы, газеты, книги и прочее чтиво, в обилии продающееся в подземных переходах, коммерческих киосках и просто пацанами на улицах, и наполненное мерзостью, кощунством и надругательством над естественным и святым предназначением человека продлевать свой род путём сближения двух — всего лишь двух! — людей разного пола, притом в абсолютном уединении, к чему, и только к чему их зовёт, начиная с юности, здоровый, прекрасный, но очень обыкновенный инстинкт, не нуждающийся в гнуснейших извращениях, до коих докатились самые «цивилизованные» из всех созданий Земли — двуногие. Так что пусть будет напечатано и это моё письмо, где я, после всего в нём сказанного, утверждаю, что щедрая Природа наделила всем нужным, в том числе приятным и прекрасным, все свои живые создания, включая человека, сполна. Думаю, что не менее интересными оказались бы записки подобного, как у меня, рода, но сделанные лицом противоположного, женского пола, что было бы взаимополезным во многих отношениях; сужу по себе: будучи рабом натуры как в изобразительных художествах, так и в литературных, а тем более и в научных, могу излагать только виденное и пережитое самим, а не с чьих-то там слов. И ещё мне интересно, изменятся ли эти, телесные и всякие иные ощущения у людей через несколько тысячелетий, или останутся такими; мне лично хотелось бы, чтобы это осталось без изменений, а провести сопоставления помогла бы в какой-то мере эта вот моя книга. Но никакие плотские, даже самые яркие, утехи не должны стать наиглавнейшей всегдашней целью, затмевающей надолго всё остальное, ибо тогда такой донжуанствующий человек, пребывая даже в самом лучшем и благородном звании, не будет ни на йоту выше, скажем, колхозного племенного жеребца.