Письма внуку. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве

II. Итак, шли очень тяжкие военные годы, было горько и весьма больно слушать по радио сводки Информбюро о том, что мол наши войска после упорнейших и кровопролитных боёв оставили город такой-то, и ещё такой-то, и ещё такой-то; страшнейшей вестью для меня была оккупация этими скотами фашистами моего родного Крыма с оставлением дравшегося до последней капли крови Севастополя, что сразу же так точно и сурово изобразил на своей замечательной трагичной картине «Оборона Севастополя» высоко чтимый мною живописец Александр Дейнека; там же, в Чёрном море, при отходе из этого нашего священного российского города погиб мой старший брат Анатолий, о чём я подробно рассказал в письме 26-м «Пасынок. Красные искры.» Здесь, в глубоком сибирском тылу, жизнь стала тоже превесьма тяжёлой, хотя и не для всех, но всё же для подавляющего большинства; об эвакуированных, госпитале, облавах, сберкнижках я уже писал. Продукты же в магазинах продавались только по карточкам, и паёк этот становился от месяца к месяцу всё скуднее и скуднее; столь же быстро исчезли из свободной продажи все самые необходимые хозяйственные и другие наинужнейшие товары, включая одежду, обувь и всё такое прочее; кое-что отпускалось тоже мизерными редкими дозами по так называемым промтоварным карточкам. Единственным местом, где можно было свободно купить кой-какую снедь ну и там разное поношенное барахлишко (именно поношенное, так как новое продавать тут не разрешалось, ибо сие называлось спекуляцией, строжайше запрещённой законом) был базар. Несмотря на частые облавы, на базаре том было всегда людно и как-то даже весело; здесь публика не только продавала-покупала разную разность, но и взаимно общалась, делясь новостями, слухами и даже анекдотами, коих рождалось в то тяжкое время превеликое множество — и бытовых, и сальных, и военных, и про Гитлера с Геббельсом и с прочей их фашиствующей сволочью; про нашего же Сталина даже в самых фантастических анекдотах не было и намека на что-нибудь его плохое, потому что всех тогда бы пересадили и по-расстреляли; на всякий случай люди даже и в мыслях не допускали такого, чтобы нечаянно, скажем, по пьянке, или в больном бреду, не проболтаться; большинство же свято верило в непогрешимость вождя и в то, что только этот якобы величайший и гениальнейший из полководцев сможет спасти державу от могущественного всесокрушающего врага.

III. В воскресные дни даже лютою зимою на базар этот съезжалось премного разного дальнего люда, и торговля разделялась на две зоны — продовольственную и барахолку. Общий барышно-ярыжный гвалт перекрывала чья-нибудь гармошка, к коей тут же подваливала публика, окружая гармониста тесным кольцом; как только нехитрая мелодия переходила в частушечную, кто-нибудь тут же выкрикивал первый озорной куплет, за коим следовал взрыв громкого хохота; после двух-трёх куплетов к гармошке пробивался ещё один певец и выдавал задорным своим голосом что-нибудь ещё более хлёсткое, типа «Солдат с котелком, ты куда шагаешь? — В райком за пайком, разве ты не знаешь?», и хохот толпы был ещё громче, и так до тех пор, пока не замерзали от дикого мороза у музыканта пальцы, и тот должен был их греть, спрятав в рукавицы, которыми сильно прихлопывал одна о другую или по своим бокам. Молодых мужиков тут уже не было видно вовсе, все они воевали на фронте; даже пожилых делалось от месяца к месяцу на нашем базаре заметно меньше: их тоже забирали на фронт. Зато тут, на базаре, начали появляться счастливцы из тех мужиков молодых иль средних лет, каковые там, в кровавой фронтовой мясорубке, отделались оторванной рукой, ногой, а то и обеими ногами. Никаких протезов тогда не делали, и к коленке ремнем прикреплялась грубая самодельная подпора, называемая деревянною ногою; вместо ампутированной руки не делалось ничего, и пустой рукав задрипанной шинелишки у такого заправлялся в карман. Инвалиды без обеих ног передвигались на самодельной платформочке, прикреплённой к низу туловища: в каждой руке такой человек держал по некоей подпорке или колодочки типа штукатурной тёрки, коей опирался о землю; сильным движением рук посылал низ тулова, с площадкою, вперёд, выбрасывая затем вперёд свои сильные руки со сказанными колодками, и так «шагал» по пыли и грязи, если то было лето, униженный в буквальном смысле слова, так как был ростом с метр несмотря на косую сажень в плечах; более мастеровитые приделывали к углам своей сказанной платформочки колёса — то есть старые шарикоподшипники на толстых деревянных осях.