«Письма Высоцкого» и другие репортажи на радио «Свобода»

Я это к тому говорю и вспоминаю, что вот эти люди в грязи, как вы их называете, — это мои ноты. Это моя глина, это мой материал, как у скульптора, не тема, повторяю, а ноты. Почему именно они? Почему люди дна, а не интеллигенция, скажем? Дело в том, что с самого детства нам внушали, что мы живем в лучшем из возможных миров. Кстати, это причина нашего раздражения, обид, зависти. Все вокруг, все люди все время не соответствуют как бы. Раньше я тоже часто обижалась на людей, сердилась, гневалась, ненавидела, презирала. Пока не поняла: наше общество находится в пещерном, первобытном состоянии: и в бытовом, и в нравственном, и в духовном смысле. Общество, где, как в лесу, как в природе, властвуют над людьми явления природы: оттепель, застой, апрельский ветер. Общество, где, как в лесу, от каждого можно ожидать чего угодно: порядочный человек вдруг может предать, спокойный и кроткий — прирезать, друг и подруга — увести жену-мужа, дочь — сдать мать в дом престарелых, мать — сдать дочь в детский дом.

И все это так — от нечего делать, вдруг, спонтанно. Хочу и все! Нужно понять, что мы давно живем в обществе, предсказанном Достоевским, в обществе, ще все позволено, с одной стороны, из того, что запрещено христианским заповедями: не убий, не прелюбодействуй, не лги, не укради, — и в то же время не позволено ничего, „даже милосердие до недавнего времени было под подозрением.

Мы живем в обществе чрезвычайном: никогда на протяжении всей мировой истории и нигде не было общества атеистического, не было народа никогда и нище, последние двадцать лет не верящего ни во что. Где отсутствует не только религия, но и философия. Мы радуемся сегодня возвращению к читателям русских философов: Соловьева, Бердяева, Розанова. Но как демографы, подсчитывая миллионные жертвы революции, гражданской войны, коллективизации, прибавляют к этим миллионам другие миллионы не родившихся людей, которые должны были родиться, так и я скорблю о той не родившейся, убитой до рождения философии. Мы живем в обществе, где высший духовный слой — религия, философия — заменен идеологией, содран, как кожа, уничтожен, как уничтожается озоновый слой над землей, и в эти зияющие озоновые духовные дыры хлынула радиация распада духа, пустоты. Мы знаем, каких монстров-мутантов рождает физическая радиация. Но теперь мы накануне рождения духовных мутантов — и неизвестно, что это будет. Люди ли? Звери ли? Люде-звери?

И вот я пишу о человеке, об очень простом человеке, даже примитивном. Этот человек стоит посреди мира, где бушует природа или история, или и то и другое вместе, он облучен — и физически, и духовно, он один, он никому не верит и ни во что: ни в Бога, ни в черта, даже Золотого тельца ему не оставили — верить, даже работы ему не оставили, он как в царстве умерших. Как Сизиф — мужчины, как данаиды — женщины занимаются катанием камней туда-сюда, переливанием из пустого в порожнее. У него на устах несколько слов: дай, хочу, убей, люблю, ненавижу, — у него на устах несколько матерных слов, которыми он может высказать свои чувства и мысли, — эти несколько заветных слов — как праязык, из которого рождается все потом. Понимаете, у интеллигенции есть хотя бы то, во что она верит: Бог, искусство. У моего героя ничего нет: он знает, что после смерти он сгниет — весь без остатка. Поэтому он живет здесь и сегодня. Как из пещерного человека рождается просто человек — вот о чем я пишу. Как будто история человечества повторяется. Проза родилась поздно. В первобытном обществе прозаиков не было. Так пусть прозаиком первобытным буду я.

— Стало быть, вы прослеживаете путь от уродства к красоте или пытаетесь смягчить это уродство?

— Наверное, ни то и ни другое.

Меня больше интересуют другие категории: жизнь и смерть как категории теософские и философские и этические ненависть-любовь. Эстетические категории безобразного и прекрасного — о них сам про себя думает Бог, когда вручает нам тот или иной дар. То есть, я хочу сказать, музыкальное разрешение рассказа, стихотворения происходит помимо нас.

Почти математической стала формула Достоевского: красота спасет мир. Я думаю, что тех людей уже могла — подчеркиваю: уже — спасти красота. Моих героев — пока йет. Для них нет еще даже — не убий, возлюби ближнего своего аки самого себя. Я наблюдаю у героев самозарождение этих истин, как они с кровью, вновь рождаются. Нужно вновь родиться всему, пройти через живую воду, что ли. Ведь у нас мертвое общество, будто мы мертвой воды

наглотались, помимо того, что оно первобытное. И поэтому пока неважно, красивое или нет, главное, чтобы живое; живое — оно же некрасивым рождается, в слизи, в слезах. Для того, чтобы что-то родилось, нужна любовь. Вот о ней я пишу, и мне ее жалко, как живую. Бог есть любовь, так, да?