Письма живого усопшего

Я всё ещё ощущал свежий запах соснового леса, и мой новый знакомый тоже величественно запрокинул голову и, казалось, пил этот запах.

— Свобода прекрасна, — сказал он, — и земля эта раньше была нашей.

Он как будто оправдывал себя и своих спутников, и я понял, что он уловил в моих мыслях осуждение. Я был рад убедиться в том, что могу общаться с ним непосредственно — разум к разуму, так же как рад я бывал каждой возможности расширить горизонты своего знания и завести знакомство с человеком, обладающим сильной волей.

— Но свободная земля должна быть открыта для всего мира, — сказал я, — и для тебя, и для меня, и для всех других людей и моей и твоей расы.

— Мы так не думаем, — последовал ответ.

— Но, — настаивал я, — разве мы оба — и ты и я — не наслаждаемся сейчас этой свободой?

Довольно сложно передать словами те мгновенные вспышки мыслей, которые мы адресовали друг другу, те картинки, которые то и дело возникали между нами, пока я старался деликатно, но настойчиво убеждать его в том, что для благополучия его расы вовсе не требуется уничтожать мою.

Я рассказал ему о том, как душа, на время покидающая Землю, возвращается туда вновь, но уже в другой форме, и эта мысль оказалась для него настолько новой, что мне пришлось за недостатком слов представлять свою мысль во всех мельчайших деталях. Я рассказал ему, что многие сотни его сородичей, и в том числе — наиболее знаменитые из них, уже вернулись в Материальный Мир, в ту Америку, которую они любили раньше, что у них теперь белые тела и распознать их можно только по особой остроте взгляда, по походке да ещё некоторым особенностям речи и поведения.

Он слушал меня в изумлении и даже с каким-то болезненным интересом, поскольку угадывал правду своим внутренним знанием, которое здесь (по эту сторону жизни) обмануть практически невозможно; и он верил моим словам.

— А не обманываешь ли ты сам себя?

(Иного вопроса я и не ожидал).

Тогда я рассказал ему о своих прошлых жизнях, которые помню теперь достаточно ярко, и привёл ещё несколько доказательств того, что мои слова — не самообман.

— Но что за жизнь ждёт моих людей, если они станут белыми? — не то вопросительно, не то утвердительно сказал он.

И он принялся представлять мне картинку за картинкой, рисующие повседневную жизнь рядового белого американца: школу с чадящей печью и спёртым воздухом, дом с закрытыми дверьми и окнами, «молельню», где шепчущий или, наоборот, крикливый проповедник разглагольствует о вещах, о которых не имеет никакого представления, перед теми, кто либо верит ему, либо не верит. Он как бы в насмешку нарисовал передо мной одежду белого человека из самых низких слоёв общества: тесные и неудобные ботинки, вызывающие зуд брюки, отвратительную шляпу, натирающую плешь на голове, и воротник. Он намеренно изобразил бумажный воротник — засаленный и обвисший по краям.

Далее он представил мне — как будто стараясь продемонстрировать широту своих наблюдений — контору в каком-то городе, где сидящие на стульях клерки согнулись в три погибели над бухгалтерскими книгами, в которых были только цифры, цифры — длинные ряды цифр (своего рода вампум[49] бледнолицего). И это занятие действительно казалось чересчур мелким для души краснокожего, наслаждавшейся свободой в своих родных лесах.

— И стоит ли им возвращаться за этим на свою родную землю? — спросил он.

— Но душа должна испытать всё, — ответил я.

Эта мысль тоже оказалась для него новой, и его брови в раздумье сошлись на переносице.

— Для чего душе испытывать всё? — спросил он.

— Чтобы вернуться к своему Богу обогащённой знанием, — сказал я.

— Своему Богу.

При этой мысли в его глазах мелькнул какой-то странный огонёк, однако лицо его осталось неподвижным.

— Да, — сказал я, — ведь и мой Бог, и твой Бог, оба они — Бог.

— Богов много, — ответил он, — есть Великий Дух, есть и другие.

— Но в центре каждого из них, — убеждал я его, — есть место, есть корень сердца, и он одинаковый у всего, что существует; и в каждом сердце есть то единое, что не знает различий; такой центр есть и в твоём сердце, и в моём, и в сердцах почитаемых нами Богов.

— Ты узнал об этом в одной из тех душных школ? — спросил он.

— Нет. Я не знал этого, даже когда уже стал стариком там, на Земле, я узнал об этом уже после того, как попал сюда. На Земле я, скорее, гордился своей обособленностью.

— Значит, здесь можно научиться новым религиям? — спросил он удивлённо.

— Если удастся найти учителя, — сказал я.

— Но для чего здесь нужны новые религии?

— В центре каждой религии, — ответил я, — тоже есть такое место, в котором все они едины. Точно так же у каждой расы, — подчёркнуто продолжил я, так как заметил, что мои слова вызывают в нём сомнение, — у всех рас есть корень единства. Краснокожий человек — брат, а не заклятый враг бледнолицего. Так для чего же тебе вредить потомкам тех людей, которые много лет назад думали, что поступают правильно, расширяя свои владения на этой земле?

— Но я не мстил им ради самой мести.

— Значит, я неправильно понял суть вашей колдовской песни.