Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Тут историк, пугая вьющегося мотылька, несколько раз машинально щелкнул кнопкой настольной лампы из тяжелой бронзы. В мигающем свете скачки в мыслях стали еще неимовернее. Он вдруг подумал о том, какое из всех наказаний, уготованных грешному переписчику книг, было бы самым естественным. Такое: Бог превращает его по смерти в букву какого-нибудь текста. Это и есть достойный его ад — крохотная буква, стиснутая другими в слове, о смысле которого она даже и не подозревает. Силится угадать его. Но тщетно. Также тщился когда-то и бывший ею человек угадать свою роль в сочинениях неведомого Автора.

Здесь нить его рассуждений прервалась, ибо он поймал себя на явном влиянии Блуа и, гоня образы из чужих бездн, попробовал вернуться к фантазиям о своем визави. Продолжим.

По слухам, Амвросий глубоко чтил (мысленно он употребил «боготворил», но одумался — звучит кощунством применительно к монаху) одного византийца из Фессалоник, который, спасаясь от бесчинств турок, по благословению вселенского патриарха пришел на Русь. Будучи исихастом[18], он нес слово Божие облеченным в слова своего учителя — великого Паламы[19]. Амвросий составил его житие, где, отступая от агиографических канонов, дал оценку его творений. Но и оно не дошло до нас.

Тут историк подумал не без рационалистического раздражения: «А что в сущности Амвросий мог знать об этом богослове, который жил почти столетием раньше?» Разве то, что в церковных распрях паламит к удивлению всей православной общины поддержал оба раза Волоцкого[20]: как против жидовствующих[21], иконоборческих еретиков, так и против нестяжателей с реки Соры[22] — кому сейчас интересны эти подробности? — и что тот тоже был хронистом и всю жизнь, подобно ему, Амвросию, составлял агиографии. Наверно, ему. также было известно, что византиец исповедовал несколько необычный взгляд на Троицу и, как современные ему гении из католиков, предавался размышлениям об атрибутах Бога. Насколько умозрительными должны были они представляться православному подвижнику! Ну вот, пожалуй, и все. Быть может, и преподобный старец любил больше свою выдумку, нежели истину?

Взгляд историка упал на букет фиалок, умирающих в вазе напротив, и он решил, что прелый их запах совсем под стать дурману одолевающих его теперь сомнений. В реликте ночи дурным голосом заплакала птица. Он вздрогнул от этого древнего как мир реквиема по затворникам.

На стол, опалив крылышки, свалился зеленый мотылек. С неожиданной навязчивостью в голове зазвучал каламбур: «вместо аромата любовного лотоса его обрекли вдыхать смрад гниющего в словах логоса», от глупости которого он едва освободился. Избавление, как и всегда, нес привычный ход умопостроений. К тому же все звенья цепи почти восстановлены. Остается последнее.

Приблизительно за десять лет до кончины, призвав всех к покаянию, старец удалился в Светлоозерскую пустынь, в скит отшельника. Туда по ночам с опрокинутой чаши неба заглядывает горсть перламутровых звезд, от которых он около 7127 года и принял свое последнее причастие. Когда историк представлял себе, как, отрешаясь от всего земного, пустынник преображался, забываясь в непрестанной молитве православных аскетов, когда он воображал старческие руки, воздетые к небу, и взгляд, уже переставший быть от мира сего, его охватывал священный ужас, который историк благодаря своему поверхностному атеизму относил на счет суеверия.

И наконец, последний штрих, добавление в традиции русских житий.

Нетленные мощи чудотворца были обретены якобы при Алексее Михайловиче и хранились в открытой раке в приделе приходской церкви. Многие исцелялись, прикладываясь к ним. Когда однажды некий вор снял с его пальца железный перстень с печатью и попытался вынести его из храма, то, зашатавшись, упал замертво на пороге.