Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Вот он обогнул чей-то дом — и я следом за ним — и теперь в удивленье таращится на шипящую неоном рекламу, на ее огни, на изысканно одетых дам, которым их элегантные и услужливые кавалеры спешат открыть дверцы дорогих авто, дабы те, выпорхнув оттуда, поскорее ослепили бы мир красотою своею, на важных господ, что порфироносно ступают, держа под мышками руки дородных супружниц своих или, на худой конец, газеты, свернутые трубочкой и мятые, как вам, верно, покажется, но непременно свежие — а не верите мне, так попробуйте выхватить ее у него да разверните где-нибудь в укромном местечке, а хоть бы и на бульваре, на лавочке — сразу тогда убедитесь в моей правоте! — на розовощеких карапузов в колясочках, на которых никак не надышится их любимая маменька, только все и повторяющая: «Ах ты мой ангелочек, ах ты мой родненький!», до тех пор, пока чадо их не раскапризничается и не разревется милой рожицей своей от этих приставаний, и тогда она в испуге прикроет непроизвольно рот рукой и запричитает: «Ой, что я наделала, негодная, растревожила только своего маленького!» — и станет ласкать и утешать его; или до тех самых пор, пока однажды не услышит от него басом: «Ах, маменька, оставьте свои нежности, ведь я уже вырос», — и увидит она тогда в изумлении перед собой уже не дитятко свое, а здоровенного взрослого детину и вспомнит, как нянчилась с ним, со своим ненаглядным Васечкой или Петенькой, который почему-то так быстро норовит стать усатым Василием Ивановичем или бородатым Петром Аверьяновичем, и вспомнит она, как водила его когда-то гулять по бульвару, вспомнит, как однажды, расшалившись, он спрятался от нее, а она чуть не рехнулась от страха, все аукая его, вспомнит, как давно это было, а вспомнив, всплакнет потихоньку и неприметно в сторонке, — да уж, такие вот эти розовощекие карапузы; но что мешок? таращится на искрящиеся смехом, потому что молоды, девичьи лица, что приковывают к себе восхищенные и робкие взгляды идущих навстречу зачарованных юношей и завистливые, укоризненные взгляды чопорных старух, сухих, как суковатые клюки, на которые они опираются. А он-то чего на них глазеет? Ему-то куда до них? Эй, ты чего косишься? Хватит пялиться да глазенапствовать! Ишь, раскатал губищи, поди забыл, что мешок! Да и вообще, откуда ты взялся посреди нашего вавилонья и толчеи? Почему все не замечают твоего чужеродства? А может, ты сбежал из овощной лавки, где вам, мешкам, перепиливают тупым ножом веревочные ваши жилы вечные фасовщики, а может быть, уже и приказ грозный отдан самым главным из их компании: выловить, дескать, одинокий, шатающийся в праздном безделии — так его растак! — мешок, привести его под мои ясные очи! — и как ни утирай ты тогда пот со лба, как ни торопись и не бегай, все равно поймают тебя опричники самого главного и приведут к нему на расправу. И спросит он тогда разгневанно: «Ты почему убежал от меня; а не лежал смирно, как все, в лавке, как подобает лежать кулям, тюкам и прочим разным мешкам? Да как ты смел, холоп, ослушаться меня, меня — самого главного!» — и нахмурит при этом тяжелые и кустистые, как и положено суровому судье, брови свои. Небось задрожишь тогда, словно лист осиновый, глазенки выпучив, да уж поздно будет!

«Эй, серая, грубая материя, куда тащишься, камо гряде-ши? А? Чего молчишь? Спрашиваю, куда путь держишь?» Опять нет ответа. Лишь шепот трущейся об асфальт мешковины да неразборчивое чревовещанье перетряхиваемой утробой картошки. Жаль, а то бы разговорились, — даром что мешок.

«Посторонись!» — вдруг гаркнул над ухом кто-то отчаянный и могучий, гордо вышагивающий по столпотворенью. Поберегись его, мешок! Куда там: не успел посторониться и поберечься, и — бац! — опять его сшибли. Как же он грохнулся оземь, аж искры из глаз посыпались, аж застонал, бедный. Ах ты, увалень, ах, ротозейная твоя душа!

«И правильно, поделом ему досталось, не лезь, не суйся всюду, когда мешок! — криво ухмыляется могучий, продолжая чеканить шаг. — Мало еще тебе наподдали, вот теперь лежи на дороге, путайся у прохожих под ногами, глядишь, кто-то из них нет-нет, да и пнет тебя как бы невзначай, добавив скороговоркой: сам замешкался, как мешок, а еще мешаешься!» Да, досталось тебе на орехи, вон и картошки сколько рассыпал! Собрать бы ее надо, да вишь, машины проклятые — тьфу их! — уж и подавили всю.

Эх, мешок, мешок, все-то тебя шпыняют, кому не лень, думаю я, отвернувшись, чтобы не зреть жалких его попыток подняться в который раз — о, беспомощность! — и скоро ты, пожалуй, так вовсе растеряшь груз драгоценной своей картошки и превратишься сначала в обыкновенный пустой мешок, и люди добрые недаром станут тогда говорить про тебя: «Ну вот он и обмяк, совсем как мешок!» — а потом уже пустят по рукам ветхую твою мешковину, и превратишься ты вскорости в пыльную и драную-предраную тряпку, и главное, вот ведь что обидно, никак тебя не уберечь от этого, как не уберечь от могучих и отчаянных, шагающих напролом столпотвореньям, такая уж, видно, твоя мешочья судьба, — отмучился бы уж поскорей, что ли…