Письмена нового времени

Однажды Штайн заявляет: «Я не хочу никого увлекать за собой. Пусть каждый идет за Богом тем путем, который ему открывается». Также и для каждой нации есть «свой собственный, национальный путь ко Христу», у каждого есть свой Христос. То есть, нравится вам христианство — ваше дело, ведь принципиально важного в этом ничего нет, это все лишь один из возможных вариантов построения добродетельной жизни, которых может быть десятки, сотни. Говоря, что не хочет никого увлекать за собой, Даниэль все-таки претендует на роль учителя нового-старого культа, позиции которого отстаивает. Он сам иногда высказывает мысль о себе, как об учителе, апостоле.

Штайн делает собственноручно переводы Нового завета с греческого на иврит, хотя «эти переводы давно существуют, но Даниэль считает, что они полны неточностей и даже ошибок». Ну, еще бы, раз за основу берешь язык практически духовных «оккупантов», то есть цивилизации, извратившей чистоту веры, то допущений здесь может быть достаточно много и работать уже с этим текстом дозволено, как в захваченном поселении, любое действие априорно оправдано. Собственно, традиция здесь богатейшая, практически любая христианская секта считает за честь выдать свой «настоящий» извод Евангелия, произвести его правильную интерпретацию.

Монашество Даниэля, в принципе, то же самое, что и служение в гестапо переводчиком. Спася вначале себя, не выказывая сопротивления судьбе, он пытается реабилитироваться — помогать и спасать других людей, вывести их из гетто. Однако вызволяется лишь часть, триста человек, большая часть, видимо, не вполне доверяя информации Штайна, питая различные безосновательные надежды на милосердие карателей, погибает. А это пятьсот человек.

Принятие католичества — временная мимикрия до поры. Он привык скрываться, таиться, не выдавать себя истинного. Старательно выполняя обязанности переводчика в гестапо, расположив к себе шефа, который благоволил ему отцовской любовью, он совершал подвиг, передавал информацию. Кто поручится, что сан католического священнослужителя для него не равносильно сотрудничеству с фашистами, ведь в романе говорится об антисемитских взглядах папы Пия XII, о том, что католическая церковь не воспретятствовала нацистским гонениям на евреев, о христианской цивилизации, которая ущемляла их права. По крайней мере, в сутане священника Даниэль Штайн выступает независимым учителем, ориентированным на то, чтобы трансформировать наднациональную религию в национальные культы, довести ее до уровня, например, поклонения тотемному божку. Таким образом вывести из векового заточения древнюю веру иудеев.

О Боге Штайн видимо стал размышлять после расстрела людей в гетто, и здесь он выступает в роли библейского Иова: «Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Я плакал. Я был уничтожен — где Бог? Где во всем этом Бог?» Его Бог был расстрелян вместе с этими людьми. Причем к этому расстрелу вела вся христианская цивилизация и немецкие нацисты были лишь ее крайней изуверской гримасой, однако достаточно логичной в череде взаимоотношений иудеев с миром выросшим на обломках греко-римской империи. С этого момента начинается его отмщение христианскому Богу, христианской цивилизации.

Все богословие у Штайна сведено к минимуму: «Никто не спросит у нас, что мы думали о природе божественного. Но спросят: что вы делали? Накормили ли голодного? Помогли ли бедствующему?» Да это и понятно, любое локальное вероучение держится на четком разделении сакрального и профанного, жесткой иерархии. Есть учитель, который позаботится о своей пастве, беря на себя труд богословских построений. Неофиты же должны жить праведно, то есть в рамках той матрицы, которую для них сформулировал учитель.

В христианстве есть традиция апофатического богословия. Одной же из отличительных черт религиозной секты является крайняя односторонность, зацикленность на чем-то одном. Символ веры Даниэля — слишком буквально и однозначно понятая формула Экклезиаста: «Мы, евреи-христиане, почитаем нашего Учителя, который не говорил ничего такого, что было бы совершенно неизвестно миру до его прихода». Действительно, христианство мало чем могло удивить иудаистскую традицию, кроме, естественно, Боговоплощения, то есть той Истины, до которой иудаизму было не суждено добраться. Поэтому синтез, о котором говорит Штайн возможен, только если признать Христа исключительно пророком, учителем, одним из (вспомните того же Эдуарда Шюре с его «Великими посвященными») и в этом случае Он будет прекрасно вписываться в древнюю иудаистскую традицию, по сравнению с которой ничего принципиально нового не говорил. Это собственно Штайн и формулирует: «Мы не так много о Нем знаем, но несомненно, что он был еврейский учитель. Оставьте нам его как Учителя». Если вытащить из христианства всю его душу, его суть, то мы и получим ту мишень, в метании дротиков по которой упражняется полувиртуальный герой Улицкой.