Письмо

И ото всего этого я мог отстраниться. Избавиться! Если и не разом, то вереницей шагов, дух которых начинал все громче пылать передо мною. Я ощущал печь, в которую войду. Где сгорит мое расстройство, моя почти уже болезнь. Я верил во все это. Невероятно поверил! И на все происходящее вокруг смотрел этим особым взглядом, и иногда не походил на себя самого, будучи в иные минуты не от сего мира – не то, чтобы рассеян, но с очень сильным сосредоточием на одной только этой мысли, как особый род сумасшедших.

Именно в то время, в те месяцы, или даже недели, когда во мне блуждали, подобно близнецам, два совершенно противоположных начала, не могущих разорваться и не способных слиться; я решил полюбить.

Нельзя, однако, точно сказать, что на самом деле случилось первее – мое решение, а затем любовь, или любовь, а затем уже все остальное, в том числе и моя собственная теория, и душевный подъем и мысли о спасении.…Но, быть может, оба они существовали одновременно, минута в минуту, и от того не противоречили друг другу и не были друг у друга в подчинении.

Моя последняя и самая отчаянная попытка запрыгнуть в свое идеальное отражение, лишенное святости и мрамора, но тем к миру применимое. Будущие изъяны нового были еще не видны, однако же и не было черт, свойственных вымершим расам. Взметнувши этот жребий, я объявлял самую настоящую войну.

Под чахлое знамя я поставил все, что только мог отыскать в себе и вокруг. Потом уже я как-будто слышал соборные трубы и не менее ясно видел их блеск на солнце – так мне нужна была эта цель и ее достижение. А передо мной была стена. Я даже мог прикоснуться к ней, ощутить швы, спаявшие камни, вверх по которым ползли вьюны. Все прошлое позади меня не имело значения и попросту растворялось, не издавая ни звука; будущее было закрыто, и во всем мире был только я и моя стена до неба. И над всем этим висел вопрос, суть которого засевшим клином рассекала меня меж лопаток, застряв в ребрах и позвоночнике: буду я жить или нет – решалось в действительности. Ибо так я был устроен.

Иногда я едва не разрывался от накрывавшего меня, возможно только мнимого, восторга – когда позади меня словно пылали мосты и целые корабли. Их зарево отражалось на моих плечах, и я продолжал стремиться сжечь все, что казалось мне подозрительным и способным хоть сколько-то меня задержать в пути. В основном это были мои мысли и всякого рода осторожность. Примерно таков был мой эфемерный мир, всплески которого все же еще не достигали мира реального; мое иное измерение, где я стоял с гордой головой, и где я был, словно бы сумасшедший, полководцем. Однако, оставаясь в здравом уме, мне было очевидно, что этот расшитый воображением штурм будет последним и все мои силы могут уйти без остатка.

С другой стороны меня подпирал демон – дрянное мускулистое существо, о котором я до сих пор молчал и из-за которого нельзя было подождать.

Я тогда тоже писал особенно много стихов. Разных. Они были безнадежно слабы, как выражаются знатоки, но ими я будоражил себя и словно питался, предрекая собственное перерождение. Хотя порою, подчиняясь чему-то сладкому, напротив, все думал и думал тревожно о чем-то несостоявшемся, о смерти, о душевной пустоте, о покое. Но все же это были лишь минуты, тревожные минуты творчества. Но чаще я доводил себя едва ли не до исступления. Подъем души в такой момент был неимоверный, словно бы одни элементы во мне превращались в другие, источая невидимые электроны. Как будто я становился счастливым. Как будто какое-то течение все сильнее начинало меня увлекать. Словно мне открывалось новое измерение, потайное и лишь мне доступное – новые комнаты и даже дворцы моего сознания. Я угадывал в себе способность лопнуть, чтобы затем заполнять больший объем. Подобно воздуху. И если бы я верил в Бога, то напрочь бы позабыл о нем в иные мгновения, потому что сам был как бог. Дух мой был пьян. Как никогда я ощущал свободу и вместе с тем некое предопределение. Я то ли всплывал, то ли возносился, чувствовал легкий холодок и особую молодость, от которой не хотелось спать. Начиналось. Совершенно новые запахи. Совершенно другой календарь и числа…

Была она ростом выше среднего; с теми плавными без излишеств телесными чертами, которые свойственны совсем еще молодым женщинам. У нее были светлые русые волосы. Не длинные и не короткие. Челка, которую она привычно смахивала со лба, аккуратный подбородок, тонкие губы и брови, а еще взгляд, в котором была гордость и еще что-то…

Ее имя я угадал. Сам. Когда только еще смотрел на нее. Чуть дольше и я бы безошибочно произнес его вслух, но оно слетело чуть раньше с чужих губ, вплетенное в девичью речь, смысла которой уже нельзя вспомнить. Сказать к слову, я иногда, только посмотрев, могу с достоверностью сказать, как зовут человека, если, конечно, это обычное имя. Ну а она оказалось Леной. Отчего раньше я не замечал ее?