Письмо на желтую подводную лодку

Тиллим и не заметил, что баба Маня открыла фортку: он увидел лишь, как соловей мгновенно выпорхнул в сад. Это должно было, разумеется, рано или поздно произойти, но для впечатлительного, привязчивого мальчугана оказалось все же печальной неожиданностью. Ему казалось, что его маленький питомец должен был как-то по-особенному с ним попрощаться. «Он не мог так просто улететь!» — твердил Тиллим сквозь слезы, обижаясь на бабушку — зачем она не дала им попрощаться?! — но та уверяла, что соловей — божья птица и всегда будет помнить добро, сделанное ему человеком.

Детской душе от этих мудрых слов стало легче, и когда малыш брал в руки вязаное гнездышко, всматриваясь в приставшие к нему серые перышки, то ему верилось, что в эти минуты верный друг тоже вспоминает о нем — в новом, настоящем, гнезде.

Однажды ранним июньским утром сидел Тиллим вот так у окошка, и вдруг из куста цветущей сирени донеслись мелодичные звуки, сначала робкие, а затем разлившиеся над садом причудливо-коленчатой, набравшей силу изысканной трелью. Восхищенный Тиллим распахнул створки, и заливистое птичье пение вместе с цветочным благоуханием наполнило комнату! Внучек поспешил поделиться волшебной радостью с бабулей, влетел в кухню, где та хлопотала ни свет ни заря.

«Да уж слышу, слышу! Дождался своего соловку? Эк что выписывает! А мы-то еще думали, не запоет… Это он тебе в благодарность и Богу во славу — Троица ж нынче. Умная птичка все чует: всякое дыхание хвалит Господа!»

Изливался в благодарности и воспевал хвалу цветущему миру своими концертами-утренниками пернатый тенорок изо дня в день до самого конца месяца, пока Тиллим не научился подражать ему затейливым свистом. Такая оказалась удивительно светлая птица…

Год миновал — и вот снова птица, теперь уже большая, но тоже беспомощная. Бедную эту ворону наверняка сбила бы машина, или злые подростки, прежде поиздевавшись, замучили бы совсем; ну уж во всяком случае, ночью она стала бы добычей полудиких деревенских котов, а может, и лисы — из тайги. Вот какая ожидала бы воронушку печальная судьба, если б не спросил Тиллиша у бабушки: «А может, я ее домой отнесу, и мы ее вылечим, правда? Помнишь, как соловья… Ну пожалуйста!»

Баба Маня улыбнулась, как только она одна умела, и согласно кивнула.

Внук подобрал раненую птицу, которая почти не сопротивлялась — видно, чувствовала, что ничего дурного ей не сделают, — мигом вернулся в дом и посадил черно-белую ворону на старинный сундук, покрытый мягкой подстилкой, — место, где сама баба Маня любила сидеть по вечерам за вязаньем или шитьем (такая работа была для нее отдыхом). В этом сказочном сундуке, между прочим, хранилось много интересных вещей, которые давно уже отслужили свое, но их берегли как память о времени, когда даже бабушкина бабушка была молодая. Пожалуй, это было самое уютное место в горнице.

«Ну, здесь воронке будет тепло и мягко, а вернемся — накормим ее и перевяжем», — подумал Тиллим и обрадовался, что теперь у него есть новый пернатый друг, которого нужно будет выхаживать и заодно с ним забавляться (мальчик уже слышал, что ворону можно научить говорить — вот было бы здорово!).

На сенокосе, как всегда, было много интересного: цветы луговые, кузнечики, бабочки и стрекозы, ледяная и вкусная-превкусная вода из ключика на краю покоса; был даже уж, которого чуть не разрубили косой, приняв поначалу за ядовитую гадюку; были и кусачие, жалящие до крови слепни. Тиллим с трудом дотерпел до конца работы: ждал главного — как вернется домой и вместе с домашними будет лечить диковинную ворону. Даже имя пытался ей придумать обратной дорогой, но в кружащуюся от луговых ароматов голову ничего не приходило, да и вороньих имен Тиллиша не знал. Взрослые только посмеивались: «Ворона — она и есть ворона» — или отмахивались: «Не мешай, птицевод!» Им было не до того, чтобы вороне с крыльями разного цвета имя подбирать, и вообще — у взрослых всегда имеются дела куда серьезнее.