Письмо на желтую подводную лодку

«Королева» фыркнула, подобно рассерженной кошке:

— А ты… Да ты просто не достоин такого ангела, как я!

— Меня всегда раздражал шелест твоих крыльев. Все вы, девушки, ангелы, но стоит вам обрезать крылья, как вы начинаете учиться летать на метле, — иронически обронил Матусевич, усаживаясь на свое место.

— Как я могла полюбить такое ничтожество? Ты никогда ничего из себя не представлял. Ты мне должен ноги целовать! Ты просто был моей тенью, которую я отражала, когда хотела. Я полноценная, самостоятельная, знающая себе цену, а ты — эгоист и мерзавец! — одним духом выпалила Юля. Тут же вспомнив про Лопаева, обернулась к нему: — Ты, кажется, хотел мне понравиться? Тогда сейчас же накажи наглеца за запятнанную честь девушки.

Лопаев с готовностью встал и вразвалочку направился к Матусевичу:

— Але, нарядный! Ты чего такой дерзкий? — Верзила Эскалоп толкнул сидящего Шурика и ухмыльнулся. — Ну что? Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха: быть дебилом хорошо? Да, сынок, неплохо…

— Ничего плохого нет в том, что умный человек иногда тупит, гораздо хуже, когда тупой постоянно умничает, — не растерялся Матусевич. — Вам, дебилам, нипочем — у вас морда кирпичом. Do you have problem, guy?[6]

— Ну ты, борзой! Слышь, чертила, ты по-русски разговаривай! Ты меня дебилом назвал?! Да ты знаешь, что с тобой будет…

— Как в эту светлую голову вошла мятежная мысль пугать меня? — издевательски сказал Шурик.

— Слушай, ты! Млей и осознавай: это теперь моя девушка, и если ты хамишь ей, ты хамишь мне.

Матусевич промолчал.

— А может, тебе просто в бубен дать?! — Задира сначала плюнул новенькому в лицо, потом ударил его кулаком в грудь. — Ну, чего молчишь? Ты только с девушками борзой?

— Мне нравится разговаривать молча. Это когда посмотришь на кого-нибудь, и он сразу понимает, куда ему идти. — Матусевич невозмутимо вытер лицо платком.

— И куда ты меня пошлешь? — Лопаев приподнял вызывающе спокойного Шурика за шиворот.

— Ну конечно, к первоисточнику, — объяснил ’тот, разжав пальцы хулигана.

Лопаев не без труда сообразил, о чем речь, но грозно кивнул лохматой головой:

— Угу! Я, кстати, туда собрался, не составите компанию?

— А что, пора? — Шурик независимо встал в проходе между партами.

— Пора-пора-порадуемся на своем веку! — Воинственно напевая, Лопаев широкой грудью переростка стал вытеснять его к туалету.

Не тратя времени на дальнейшие пререкания, соперники быстро оказались в коридоре напротив туалета. За ними, замерев, следили зеваки.

— Прошу! — Ломаясь, Лопаев глумливо улыбнулся. — Я только после вас.

Матусевич решительно зашел внутрь, втянув за собой надоевшего хама. Дверь едва успела захлопнуться, а в туалете уже раздался грохот, будто уронили здоровенный мешок с мукой. Переглянувшись, зеваки замерли. Кто-то громко, уверенно сказал:

— Лопай иностранца рубанул.

Через считанные секунды Шурик спокойно вышел в коридор, брезгливо отряхивая руки.

— Если кто-то ищет проблемы на свою голову — обращайтесь! Я еще и крестиком вышивать умею, — заявил он всем с видом победителя.

Толпа собравшихся ротозеев тут же ворвалась в туалет. Картина, представшая их взорам, была очень и очень странная, если не сказать страшная. Бедняга Лопаев распластался навзничь на полу. Лицо его было багровым, а в глазах застыл страх, причем было видно, что он даже не дышит. Последнее-то и напугало всех не на шутку. Тот же, кто поспешил объявить об очередном подвиге грозного Лопая, теперь зловещим шепотом предположил:

— Кажется, этот каратист Эскалопа убил!

Но, к счастью, «убитый» внезапно, хватая полной грудью воздух, начал громко дышать, после чего завыл, и из глаз его брызнули слезы. Впервые за все годы учебы одноклассники слышали, как гроза школы Лопаев ревет белугой. А тот все продолжал рыдать:

— У-у-у… Этот… этот урод меня… Он меня какой-то фигней электрической…

Ученики, однако, только посмеивались, не веря словам поверженного задиры. Теперь он уже не внушал окружающим прежнего страха, зато Матусевич основательно упрочил свой авторитет. После этого случая к нему прилепилось прозвище «каратист», и уже никто из мальчиков не рисковал предъявлять ему какие-либо претензии, а большинство девочек провожали его восхищенными взглядами.

Дальше все шло хорошо, как обычно на уроках изобразительного искусства, пока Тиллим не посмотрел в сторону. Там у окна сидела за мольбертом Оля и старательно водила кисточкой по бумаге. От цветных камушков в заколках, украшавших ее прическу, по стенам класса прыгали маленькие радуги и яркие солнечные зайчики. Рисунка ее мальчик со своего места не мог видеть, но разве это было самое печальное? Самым худшим было то, что рядом расположился Матусевич. Наклонившись к Оле, он что-то увлеченно ей объяснял, та же с интересом слушала.

Когда необычно задумчивый Тиллим провожал Олю с занятий, та сказала, что в последнее время новенький стал что-то слишком часто «случайно» встречаться ей, улыбаться и делать комплименты.