Письмо сыну

Он знал, что «анестезиологи сами». Он знал, что, товарищ это его или просто незнакомый абстрактно-конкретный больной, анестезиологи все сделают ровно настолько, насколько они умеют. И он ничем не может помочь им.

Но разве есть доводы разума, когда лежит на этом столе твой товарищ!

— Нет, Борис, никогда не клади к себе в больницу близких своих.

*

— Папа, а почему кенгуру на двух ногах ходят, а в людей не превратились?

— А потому, что они не ходят, а прыгают, поэтому у них времени нет подумать. Ничего не могут решить: только задумаются — прыг, прыг… Все время их что-то заставляет прыгать. — Виктор Ильич засмеялся и сказал: — Пойдем лучше к жирафам, у них передние ноги в два раза длиннее задних, а шея длиной с нас двоих.

— Я знаю, видал.

— Ты слишком много знаешь, Ленька. Если ты такой знающий, скажи мне: вот научились склероз лечить, пусть пока только временно вырезать, научатся рак лечить, всё научимся лечить — отчего же люди будут умирать, а?

— Ни от чего.

— Думаешь, так? Прыг, прыг… Я с тобой тоже сейчас прыгать могу.

„ПРОСТИТЕ, ИЗВИНИТЕ“

Звонок будильника тарахтел несколько дольше обычного, наконец Валера Степанов поднял голову.

— На кой черт я его завел! — сказал он, глядя на часы и, естественно, ни к кому не обращаясь, так как никого в комнате не было.

Голова, как и бывает со сна, всклокоченная, лицо отечное.

Валера сел на край кровати. Голова гудела. Тошнило, дрожали коленки. Синдром похмелья, сказали бы доктора. От сигареты сильно и долго кашлял, как дед, хотя Валере всего двадцать девять лет.

Он, конечно, вчера прилично перебрал. Валера Степанов стал вспоминать. Кончил смену. Сдал машину. Магазины были уже закрыты, но Валера еще днем запасся бутылочкой.

Виталик и Юра тоже сдавали машины. «Чем не компания?» — подумал Валера и предложил им выпить. Ведь он же не был алкоголиком, чтоб пить одному.

Они вышли на улицу и в ближайшем подъезде распили бутылочку на троих. Закуски не было — захмелели, посмелели.

Виталик подмигнул и тоже вытащил из кармана бутылочку. Повторили. Потянуло на воспоминания, на сентименты. Юра посмотрел на Валерину татуировку, выглядывавшую из расстегнутой рубашки, и умиленно сказал:

— Ну и хороша у тебя картинка, Валер. Кто такую сделал?

— Это в тюряге еще. У нас один сидел. Ну, капитально делал. Всего уже меня разрисовал, да тут заметили. Замели — и в карцер.

Виталику тоже картинка понравилась.

— Хороша. А ты за что подзалетел?

— Да ни за что. Я тогда в такси работал. Теперь-то обратно не берут — из-за того гада. Найти бы мне его, ну уж я бы еще несколько лет своих не пожалел! Я б его добил!

— А что было-то?

Виталик и Юра облокотились на подоконник и приготовились слушать.

— Ну, вез я его не так чтоб много. С похмелья был. Не поддавши, конечно, но противно на волю глядеть. А он сидит и выгибается: «Скажите, пожалуйста», «не могли бы вы», «если можно». Ну слова в простоте не скажет, совсем уж обнаглел! Ну ладно, я молчу. Что спросит — отвечу, все путем. Приехали. На счетчике девяносто восемь копеек, а он так же вежливо, понял, и дает мне рубль. А? Ну, я не выдержал, конечно, говорю: «Ну, ясно, что с ученого взять, только слова и можете болтать удобные». А он, сука, услышал, голову обратно в машину просунул и говорит: «Простите. Не расслышал. Что?» Еще какую-то хреновину сказал — не понял ее. Ну меня такая злость на него взяла — совсем обнаглел, вижу. Я легонько газу дал, он головой мотнулся, очками ударился, порезался. Ну, набежали мусора, «скорую» вызвали, ему припаяли сотрясение мозга, и два года я прокукарекал.

Виталик посочувствовал, тоже сказал — найти бы его.

Валера с ними пил первый раз — ничего ребята оказались. Свои.

Уж чем вчера кончилось, он не помнил, но сегодня чувствовал себя плохо. Помнил, что Виталик и Юра оказались ребятами ничего — с ними он вроде не дрался, но кому-то, помнится, врезал.

Валера пошел по квартире. Мать уже ушла на работу. Поесть нечего было, да и не хотелось. Во рту как будто хлев. Хорошо бы пивка. Все его злило. Зачем будильник завел, когда сегодня не его смена?

Валера плеснул водой на лицо, посмотрел в зеркало и остался недоволен собой. Тут еще в санузле и лыжи на него свалились. Решил принять душ. Вроде полегчало. Но пивка все же надо. И день выходной. Он побрился, причесался, надел белую нейлоновую рубашку, галстук. Опять посмотрелся в зеркало — ничего, хорош. И пошел.

Недалеко от дома пивная палатка.

Хорошо, что там всегда очередь. Человек пятнадцать верняком. Можно постоять, поговорить. Отойти немножко. Ребята хорошие, свои. Один, правда, стоял рядом в очках. Говорит, любит летом пивко попить. Валере он сразу не понравился. Он еще с тех пор очкарей невзлюбил. А когда он Валеру случайно локтем задел, так сразу и «Простите, пожалуйста». «Простите» — нечего тогда и пиво ходить пить. «Простите»! Но Валера смолчал. Он этого очкаря в упор не видел — с другими разговаривал. А очкарю, видно, поговорить хотелось, может, для того и пришел, что разговорчики нужны.